налагают на рабов. Не знаю, ум или сердце диктует мне этот параграф. Быть может, нет на земле климата, который бы не допускал работы свободных людей. Ежедневно мы слышим разговоры, что хорошо было бы иметь рабов. Но, чтобы хорошо обсудить это дело, нечего исследовать, полезно ли рабство для небольшой утопающей в роскоши части народа; без сомнения, оно ей полезно. Но, приняв другую точку зрения, я не думаю, чтобы каждый из этого меньшинства захотел бросить жребий для решения, кому быть свободным и кому рабом. Те, которые громче других говорят за рабство, больше других от него в ужасе, и люди самые несчастные пришли бы от него в такой же ужас. Крик за рабство, таким образом, есть крик роскоши и страсти к наслаждениям, а не крик любви к общему благу. Кто сомневается, что каждый человек в частности был бы очень доволен, если бы мог располагать имуществом, честию и жизнию других, и что все его страсти поднимаются при этой мысли? В этих вещах, если хотите знать, законны ли желания каждого — разузнайте желания всех».

Величие научной задачи, которую взялся выполнить Монтескье, удивительным образом отрезвило его и укрепило, сделало мужем из легкомысленного юноши, каким он является в «Персидских письмах». В этих письмах он, следуя моде времени, забавляется бросанием камней в общественные основы, забавляется легким делом отрицания, разрушения, бросает камни в религию вообще и в христианство. В «Духе законов» Монтескье является с положительным направлением, указывает, как строится общественное здание, какие крепкие материалы должно употреблять для его фундамента, и потому с благоговением относится к христианству, ратует против людей, которые толковали, что христианство, отвлекая помыслы людей к иной, будущей жизни, не способно к установлению их жизни на земле. «Удивительное дело, — говорит Монтескье, — христианская религия, которая, кажется, имеет в виду только блаженство будущей жизни, составляет наше счастье и в этой жизни. Бэль, опорочивши все религии, отнимает значение и у христианства: он осмеливается сказать, что истинные христиане не в состоянии образовать государства, могущего существовать. Это почему? Это были бы граждане, вполне сознающие свои обязанности и самые ревностные их исполнители; они отлично понимали бы права естественной защиты. Правила христианства, неизгладимо начертанные в сердце, были бы действительнее всей этой ложной чести в монархиях, этих человеческих добродетелей в республиках и рабской боязни в государствах деспотических»[14]. В другом месте он говорит: «Человек благочестивый и атеист говорят постоянно о религии: один говорит о том, что он любит, а другой о том, чего он боится».

Мы не можем расстаться с Монтескье, не приведши несколько его мыслей и заметок, которые или имеют общее значение, или относятся к истории его времени и его страны. Из первых заметим следующее: «Признаюсь, что я не так смиренен, как атеисты. Я не знаю, как они думают, но я ни за что не променяю идеи моего бессмертия на идею однодневного блаженства. Я прихожу в восторг от мысли, что я бессмертен, как сам Бог. Независимо от идей, данных откровением, идеи метафизические вселяют в меня твердую надежду моего вечного блаженства, от которого я не откажусь. Я говорил с мадам Шателэ: вы уничтожаете свой сон изучением философии; наоборот, надобно изучать философию, чтобы приобрести уменье спать. — Успех в большей части дел зависит от знания, сколько нужно времени для успеха. — Не должно достигать законами того, что можно достигнуть нравами. — Если бы хотели быть только счастливыми, то этого бы скоро достигли, но хотят быть счастливее других, а это почти всегда трудно, ибо мы считаем других счастливее, чем они на самом деле. — Различия между людьми так ничтожны, что нечего много ими хвастаться: у одних подагра, у других камень; одни умирают, другие приближаются к смерти; у всех одна душа для вечности, и различие только на четверть часа. — Наблюдения составляют историю естественных наук, системы соответствуют баснословным сказаниям. — Когда хотят унизить полководца, то говорят, что он счастлив; но хорошо, когда его счастье составляет счастье общественное».

Из заметок второго рода приведем следующие: «Франция погибнет от военных людей. Люблю земледельцев: они не довольно учены для того, чтобы умствовать превратным образом. — Я заметил, что для успехов в свете надобно быть мудрым с наружностью дурака. — Известный дух славы и мужества мало-помалу исчезает между нами; философия взяла силу: древние идеи героизма и новые рыцарства потеряны. Места гражданские заняты людьми богатыми, а военные потеряли важность, будучи заняты бедняками. Наконец, равнодушие к вопросу принадлежать тому или другому государству. Установление торговли публичными фондами, громадные дары государей позволяют большому числу людей жить в праздности и приобретать даже значение своею праздностию; равнодушие к будущей жизни, которое влечет за собою изнеженность, слабость в жизни настоящей и делает нас нечувствительными и неспособными ко всему тому, что предполагает усилия; менее случаев отличаться; известный методический способ брать города и давать сражения: все дело в том, чтобы сделать брешь и сдаться, когда она сделана; война состоит более в искусстве, чем в личных достоинствах людей, которые бьются, при каждой осаде знают заранее, сколько будет потеряно людей; дворянство не сражается более целыми корпусами. — Когда в государстве становится выгоднее подольщаться к сильным людям, чем исполнять свою обязанность, то все погибло. — Нравиться в пустой болтовне — теперь единственная заслуга; для этого судья покидает изучение законов, медик считает унизительным изучение медицины, бегут, как от погибели, от всякого серьезного занятия. Смеяться над вздором и носить этот вздор из дома в дом называется знанием света. Боятся потерять это звание при стремлении получить другое. Я помню, как однажды взяло меня любопытство считать, сколько раз я услышу маленькую историю, не стоящую того, чтоб ее рассказывать; три недели она занимала весь образованный круг, и я слышал ее ровно 225 раз».

Обязанные остановить особенное внимание на книге Монтескье, которая имела и до сих пор еще имеет значение не для одной Франции, но и для целой Европы, мы не можем пройти молчанием тех учено-политических вопросов, которые были подняты в описываемое время и касались собственно Франции, вызванные тем движением, которое в ней совершалось. В самом конце царствования Людовика XIV ученый Фрере был посажен в Бастилию за диссертацию о происхождении франков, оскорбившую ложный патриотизм тем, что основателями французского государства являлись немцы. Фрере, благодаря этой первой неудаче в занятиях французской историей, бросился в самую глубокую древность, как более безопасную, и своими исследованиями, методом, в них употребленным, оказал важные услуги исторической науке. Но ни эти исследования, ни смелая попытка Бофора, француза, эмигрировавшего в Голландию,