Неверно было бы представлять роль Рози в романтическом свете: на производстве по-прежнему безраздельно господствовали мужчины, и первое поколение трудящихся женщин попадало в чрезвычайно тяжелые условия. Перед заводом Форда в Уиллоу Ран вырос обширный и уродливый парк трейлеров. Некоторые рабочие предпочитали каждый день ездить за 100 км, лишь бы не жить в этих бараках. Зарплата была достаточно высокой, но мысль о «восьмичасовых сиротах», то есть детях, остававшихся на весь день без присмотра, вызывала немалую общественную озабоченность. Обнаружилось, что малышей порой запирали в машинах на парковке у завода. К тому же этим новонабранным работницам требовалось время, чтобы приобрести навыки. Многие «Рози» оказались неумелыми и некомпетентными (впрочем, как и их коллеги мужского пола), и это сказывалось на конструкции сооружаемых ими кораблей. Также и огромные усилия, вкладывавшиеся в сельское хозяйство по обе стороны Атлантики, порой шли прахом из-за неверных логистических решений и общего непрофессионализма. В апреле 1942 г. Мюриэль Грин, работавшая на юге Англии в коммерческом огороде, мрачно комментировала провал почти всех своих попыток вырастить овощи на продажу: «Мне кажется, так в этой стране обстоит дело со всем: никто толком не старается и нигде нет результата»94.

В России женщинам и на фронте, и на заводах приходилось намного тяжелее. Корреспондент «Правды» Лазарь Бронтман описывал в дневнике отчаянные усилия московских домохозяек избежать мобилизации на завод. До лета 1942 г. от этой повинности освобождали матерей, чьи дети не достигли восьмилетнего возраста, но затем стали брать тех, у кого дети были старше четырех лет. Женщины искали любую бумажную работу, только бы не на автозаводе ЗИС. Бронтману запомнилось, как одна из привилегированных дам сделалась «копытами»: чтобы избежать более тяжелого труда, нанялась в московский театр изображать топот копыт во время спектакля, посвященного подвигам советской кавалерии95. Более 800 000 советских женщин служили в армии Сталина. Для кого-то, в том числе для 92 героев Советского Союза, это был воодушевляющий опыт. Прославилось женское подразделение советских ВВС, члены которого сами себя прозвали «кроликами», увековечив событие первых месяцев войны, когда они с голодухи объелись в тренировочном лагере сырой капусты. Уже под Ленинградом и Севастополем появились женщины-снайперы, а в 1943 г. снайперские курсы начали массовый выпуск женщин. Они оказались лучшими стрелками, потому что хорошо контролировали дыхание, и сыграли существенную роль на последних этапах войны (хотя, вопреки легенде, их участие в Сталинградском сражении не было особенно заметным). Но для многих женщин соприкосновение с войной и смертью стало тягчайшем испытанием. Николай Никулин на Ленинградском фронте наблюдал такую сцену: часовой, раненный осколком снаряда, корчится в муках, «рядом с ним девчушка-санинструктор. Ревет в три ручья, дорожки слез бегут по грязному, много дней не мытому лицу. Руки дрожат, растерялась… Солдат спокойно снимает штаны, перевязывает кровоточащую дырку у себя на бедре и еще находит силы утешать и уговаривать девицу: “Дочка, не бойся, не плачь!..”»96 Никулин сухо подытоживает: «Не женское это дело – война». Многие женщины в форме подвергались сексуальным наглым домогательствам. Капитан Павел Коваленко однажды записал: «Я наведался в танковый полк. Командир подразделения напился по случаю получения очередного звания подполковника и дрых без задних ног. Меня поразил вид угревшейся под его боком женской фигуры, его ППЖ, как выяснилось»97. Походно-полевые жены сделались распространенным явлением в русской армии, но лишь малая часть их была в итоге осчастливлена обручальным кольцом. «Но ППЖ – это наш великий грех»98, – писал Василий Гроссман, возмущенный этим обыденным явлением: фактическим принуждением к сожительству. Забеременевшие – нарочно или случайно – подлежали демобилизации. Единственная поблажка слабому полу: им выдавалось чуть больше мыла.

А женщины, оставшиеся одни, без мужчин, работать в полях и на заводах, хронически голодали и при этом вынуждены были выполнять физически непосильные обязанности. Грыжа – обычная награда для тех, кто ежедневно поднимал тяжести или впрягался в плуг вместо издохших быков. В мрачные дни августа 1942 г. Гроссман размышлял: «В деревнях бабье царство. На тракторе, в сельсовете, на охране колхозных амбаров, на конном дворе, в очереди за водкой. Девушки подвыпившие, с гармошкой, ходят с песней – провожают подружку в армию. На женщину навалилась огромная тяжесть труда… Женщина – доминанта. Она приняла на себя огромный труд, и на фронт идут хлеб, самолеты, оружие, припасы. Она нас теперь кормит, она нас вооружает. А мы, мужчины, делаем вторую половину дела – воюем. И воюем плохо. Мы отступили до Волги. Женщина молчит, но нет в ней укора, нет у нее горького слова. Или затаила? Или понимает она, как страшна тяжесть войны, пусть и неудачной войны»99.

Валентина Бекбулатова писала сыну на фронт, откровенно рассказывая о горестной судьбе родных: «Дорогой Вова! Деньги получила, не нужно было тебе беспокоиться, ведь нашу нужду этим не покроешь, а себя лишаешь хоть небольшой поддержки. За этот месяц я получила 26 рублей – отсюда видишь наше положение. На рынке покупать что-либо… не приходится. Ждем, скорее бы молока, тогда бы еще вздохнули… Недавно был дядя Пазюк, привез кое-что из хозяйственных вещей, находящихся у них, и для обмена муки. Тетя Никольская проводила в РККА трех своих сыновей – Егора, Алексея и Александра. Алексей уже был в бою, а Егор на Дальнем Востоке – болел, а от Александра пока нет писем»100.

Евдокия Калиниченко, санинструктор, демобилизованная после ранения в ногу, вернулась в университет, где раньше училась, который успел эвакуироваться в Казахстан. Оттуда она писала родным, рисуя одну из картин всеобщей трагедии ее народа:

«Порой мне кажется, что наш университет приютил всех беспризорных и бездомных (ох, я не смогу отправить это письмо!) [то есть она опасалась цензуры, но письмо в итоге все же отправила]. Шура побывала на фронте. Уж не знаю, вышла ли она там замуж, но вернулась с ребенком. Ах, Маюша, ты себе не представляешь, как тут смотрят на таких девушек и как тяжело им приходится. Она немного старше меня, когда война началась, она заканчивала второй курс. У нее нет ни друзей, ни знакомых, ничего, кроме университета. Ее приняли снова на третий курс и выделили место в общежитие. Ребенку ее четыре месяца, девчонка плачет днем и ночью. Ей нужны сухие пеленки, а у Шуры нет ничего сверх того, что на самой надето. Ее нужно мыть, а вода в комнате замерзает. Мы тащим домой любую щепку, какую сумеем найти. Вчера по пути домой я заприметила большую доску. Это была афиша театра, большие красные буквы на черном фоне: “Отелло”. Значит, ближайшие пару дней Шура сможет разворачивать малышку и сушить ее пеленки… Дуся, моя тезка, помогает Шуре во всем. Она тоже студентка, хотя ей, должно быть, под сорок. Если б не она, малышка давно бы умерла от голода и холода. Тетя Дуся работает грузчиком в пекарне и потихоньку выносит в карманах толику муки. Шура варит из нее затируху, ест сама и кормит дочку. Говорят, у самой Дуси дети погибли под бомбами. Она ни с кем не разговаривает, высохшая вся, черная, одевается по-мужски и курит махорку.

Лишь четвертую часть среди нас составляют мужчины, и те инвалиды. Почему-то чаще всего ранение приходится в ногу, и ноги отрезают. Каждый второй мужчина тут безногий. Зачастую ампутируют очень высоко. Петя, который сидит на занятиях рядом со мной, лишился обеих ног, у него протезы. Передвигается с трудом. Никак не привыкнет к протезам, и в целом слаб. Лицо у него приятное, застенчивое, глаза синие-синие. У него мягкий голос. Как же он командовал взводом? Когда хлебный паек запаздывает на два-три дня, Пете становится совсем трудно двигаться. Лицо у него серое, скулы выступают резче, глаза выцветают. Когда мы устаем, натаскавшись дров и напилив их, Петя шутит, пытается развеселить меня и другую девушку рядом. Рассказы у него не такие уж забавные, но мы смеемся.