Авалов держал себя замечательно ровно, никогда не сердился, был скуп на похвалы и лишь изредка только обращался к солдатам с одобрительным словом, которое они очень ценили, или, например, выходя из роты, которую находил в полном порядке, иногда говорил как бы про себя: «Славная рота». Такие похвалы считались событиями в полку и ценились гораздо больше, чем при других условиях ценятся громкие благодарности в приказах.

Я не мог налюбоваться N-м полком и старался всеми мерами обратить на него внимание высшего начальства; но для того, чтобы выставить дело в полном объеме, показать этот удивительный рост полка во всех отношениях, нужно было рассказать всю его историю за последнее время, провести начальство по всем деталям полкового строя, а это не всегда удается. Таким образом Авалов, как и все недурные командиры полков, ждал своей очереди для производства за отличие в генералы, а это, как вы знаете, дается не скоро, — ну, лет 12 надо прослужить в чине полковника, другими словами — состариться надо на этой должности, а Авалову не было еще и шести лет в чине.

Прокомандовал он всего четыре года и в последний год сильно захворал (я забыл вам сказать, что он страдал хронической болезнью легких). Не вставая с постели, он продолжал командовать! Ни в чем ни малейших упущений; все знал, не забывал ни одного нужного распоряжения и умел не только сохранить, но даже возвысить свой начальственный престиж. Когда в его отсутствие был произведен инспекторский смотр и все найдено в блестящем виде, я зашел навестить его и застал у его постели целую толпу старших офицеров, которые, как юноши, с радостными лицами передавали ему свои впечатления о смотре.

Я увидел, что Авалов сильно хиреет, и предложил ему воспользоваться отпуском для лечения.

— Не стоит, ваше превосходительство, — сказал он, как-то загадочно улыбаясь.

Потом я увидел сцену, как полковые дамы привели к нему своих детей; он просил об этом, жалуясь, что его угнетает тишина и что он очень любит детей (я забыл сказать, что он был одинокий). Он сразу повеселел, достал коробки с конфетами, попросил кого-то развязать пакеты с игрушками и сам раздавал им. Не сводя глаз с детей и занимая их игрушками, он между прочим пересыпал свою речь служебными вопросами офицерам: «А как сухарный запас? Мы не успели пересмотреть его… Окончен ли асфальтовый пол в бане?» — и прочее. В то время как он ласкал малюток, с которыми у него давно уже установились приятельские отношения, в его мутных, уже потухающих глазах светилось то чувство, которое сразу напоминало мне стихотворение Пушкина: «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»

Недели через две Авалова не стало, и мне было невыразимо жаль его, с одной стороны, как чудного человека, с другой — как всякого истинного таланта, которому точно судьба у нас на Руси безвременно угаснуть.

Смерть Авалова была большим роковым событием в полку; свалился не ординарный человек, которому на смену явятся сотни, а настоящий отец-командир, глава полковой семьи; свалилась большая нравственная сила, под кровом которой всем жилось и служилось так славно, так уютно…

Когда тело поставили в церковь и священник, искренне любивший и уважавший Авалова, вдохновился и сказал несколько простых, но сильных слов, я увидел потрясающую картину полкового семейного горя: офицеры, их жены, солдаты вытирали слезы, а некоторые плакали навзрыд…

Так вот, господа, как иногда большие дела делаются: человек ни разу за свою службу не рассердился, не принимал никаких принудительных мер для водворения порядка в полку, а между тем завел такой образцовый порядок, такую дисциплину и так всех подчинил своему авторитету, что можно было наверно ручаться, что этот полк нигде не осрамится и везде блестяще выполнит свое назначение. Этого мало, когда Авалов умер и N-й полк перешел в руки посредственного командира, славный дух продолжал жить, несмотря даже на неловкие шаги нового начальника.

Да, это был истинный талант, который умел обнять не только службу, но и жизнь своего полка, и силою своего авторитета умел насадить везде и во всем чувство порядочности. Трудно подтянуть службу, когда существуют нелады в офицерском обществе, а устранить эти нелады можно только с большим умением и тактом: каждый неловкий шаг, раздражительность, презрительный тон в обращении, ошибочное замечание и прочее могут испортить дело; а главное — надо не чужим, а своим собственным глазом уметь найти центр неурядицы и, не торопясь, а наверняка, убедившись в зрелости своих наблюдений, действовать на него бесповоротно, как подобает твердому начальнику.

— Теперь, — сказал Б., — я перехожу к одному из важнейших и насущнейших вопросов, затронутому моим уважаемым однокашником, а именно к составу офицерского общества (уважаемый однокашник закашлялся и красивым жестом направил пальцы своей правой руки к кончикам усов). Впрочем, не утомил ли я ваше внимание, и то уж рассказана целая повесть, это совсем не обеденные речи. Кстати замечу: наверно, некоторые из вас видят в моем рассказе мистификацию сочинителя. Правда, в настоящее время невозможно найти полк, в котором были бы соединены все перечисленные мною недостатки.

Предположим, что я все это сочинил, то есть представил вам в типах не мир действительный, а мир возможный, общие положительные и отрицательные черты человеческого ума, сердца, знания, характера… Наши выводы и заключения нисколько от этого не меняются.

— Итак, я продолжаю, — сказал генерал, как бы спрашивая, желаем ли мы слушать.

Все присутствующие, кружок которых увеличивался в середине рассказа, находились под впечатлением интересной хроники и выразили желание слушать дальше. Оглянувшись по сторонам, мы заметили, что никто еще не уходил, несмотря на позднее время. Все сидели небольшими группами и большей частью вели серьезные разговоры; только в кружке молодежи, во главе с неистощимым юмористом-предводителем, до сих пор было веселое настроение; раненый туркестанец, за которым все ухаживали, сидел в центре этого кружка и, склонясь на костыль, изнемогал от смеха.

Два генерала с профессором сидели на прежних местах и о чем-то спорили вполголоса, что придавало таинственную важность их серьезному разговору. Старейший кадет, генерал А., в обыкновенное время суровый и недоступный, сидел в расстегнутом до половины сюртуке за стаканом остывшего чая и в чем-то горячо убеждал своих сравнительно молодых собеседников, положив товарищески свою старческую сухую руку на плечо одного из оппонентов. Запах отличнейшей сигары, которую умеют где-то разыскать и терпеливо выдержать одни только любители-старики, разносили из угла, занимаемого кружком генерала А.

Мы отпили ликеру, закурили папиросы и приготовились слушать своего интересного рассказчика.

— Да, господа, — продолжал генерал Б., — так я перехожу