по отношению к службе, не станет ворчать на маневрах и жаловаться на усталость, особенно в присутствии солдат и т. д., а умение такого человека держать себя в офицерском собрании и в обществе непременно будет гармонировать с этими прекрасными служебными достоинствами.

Славно живется и служится в полку, состоящем из таких офицеров; при таком духе решительно нет места для каких бы то ни было дисциплинарных взысканий, унизительных для офицерского достоинства. Ведь надо понять, что такая дисциплина непременно связана со взаимным уважением между начальником и подчиненным, без этого ее и установить невозможно: начальник, видя в подчиненном такт, умение всегда и везде держать себя, не может не проникнуться чувством уважения к нему, и вместо того, чтобы держать себя на дистанции с ним, вместо официального тона и всяческих подтягиваний, только и думает о том, как бы с ним деликатнее обойтись, не обидеть его самолюбия. Как же подчиненному со своей стороны не уважать такого начальника?

Только при такой дисциплине возможно единодушие в офицерском обществе. Порядочность, воспитываемая общественным мнением, до того внедряется в плоть и кровь каждого офицера, что всякий выход из нее какого-нибудь отдельного лица претит натуре всего общества и встречается твердым, единодушным неодобрением.

При таком положении устанавливаются прекрасные товарищеские отношения между старшими и младшими, и слово «ты», столь вредное и опасное при обращении между людьми дурного тона, является здесь уместным, не представляющим никаких дисциплинарных неудобств.

Может быть, вы еще думаете, что такая дисциплина постоянно держит офицера в стеснительном, напряженном состоянии и лишает его одного из драгоценнейших в нашей жизни даров — свободы? Напротив, в то время, как люди дурного тона жмутся, чувствуют себя связанными в присутствии лиц, имеющих власть, люди, воспитанные в духе разумной дисциплины, держат себя с начальством совершенно непринужденно, исполняя все дисциплинарные тонкости по рефлексу… Идея военного братства только и может осуществляться в том обществе, где начальники не рискуют натолкнуться на бестактность подчиненных, а подчиненные на резкость со стороны начальников. Истинная дисциплина именно к этому и ведет; ее девиз: отдай начальнику весь положенный долг и умей при этом держать себя с гордым сознанием своего офицерского достоинства. Нетрудно понять, что педантичное исполнение дисциплинарных требований не оставляет места для неловкого или унизительного положения офицера; наоборот — всякое упущение в этом отношении, всякий расчет на слабость или снисходительность начальника унижают офицерское достоинство. Как это все просто, и как еще много есть недалеких людей, которые этого не понимают…

— Верно, верно! Ей-богу, правда! — послышался опять голос полковника, и этот голос показался нам растроганным. Вся фигура полковника, исполненная благоговейного интереса, тянулась к рассказчику.

— А теперь спустимся вниз, — продолжал Б., — и рассмотрим подонки бытовой дисциплины. Встретил я как-то на улице двух подпрапорщиков, которые, как говорили в старину, имели до того «подлый воинский вид», что мне стыдно и больно стало за нашу армию, и я счел своей обязанностью задержать их. Прежде всего они хотели улизнуть от отдания чести, заметив, что я смотрю в другую сторону (это будущие-то офицеры!); когда же я обернулся к ним, они как-то лениво подняли руки и не донесли их как следует до козырька. Сколько неряшливости было выказано в этом обряде: пальцы растопырены, локоть не поднят, а в лице такое выражение, как у человека, исполняющего скучную казенную повинность. Когда же я остановил их, они встрепенулись, стали как вкопанные и смотрели на меня с заискивающим выражением. Вот это — дисциплина, грубая, бессознательная, которая рассеется, как дым, если перестанут поджигать ее наказаниями.

Как же нам, господа, смотреть на офицера, который соразмеряет аккуратность в исполнении установленного законом правила с принятой в полку порцией наказания за уклонение? Красив ли офицер, например, едущий в экипаже и впустую пропускающий мимо себя незнакомого генерала, идущего пешком, зная наверно, что генерал не станет звать городового, чтобы задержать провинившегося? Красив ли офицер, являющийся на похороны своего подчиненного вместо установленной формы чуть ли не в расстегнутом сюртуке, зная наверно, что там не будет начальника, который может его подтянуть? Полагаю, господа, что никто из нас не станет сомневаться в тупости и развинченности такого человека как в умственном, так и в нравственном смысле. Эти люди при всей своей ограниченности имеют претензию руководиться особой логикой, развращая своих младших товарищей, «Чего ты тянешься, — говорят они поступившему вновь офицеру, — что тебе, лишний чин, что ли, за это дадут?» Под эту логику подводятся все поступки и все служебные действия, и, что всего удивительнее, ей иногда придают поучительный тон. И вот вы замечаете, что какой-нибудь недалекий человек, который не в состоянии даже проникнуть во внутренний смысл военных формальностей, начинает проповедовать, что в военной службе форма заела дух, что мы служим не делу, а лицам, и т. д.

Если мы проследим поведение такого человека, то увидим целый ряд аналогичных поступков того же свойства. Почему, например, не опоздать на одну минуту на занятия? Ведь от этого служба не пострадает (конечно, он не о службе заботится, а о проведении своей логики); но если допустить одну минуту, почему же не допустить и больше? Офицер опаздывает и с глупейшим, унизительным выражением в лице встречается взглядами с ротным командиром; тот по деликатности ничего не говорит или просто боится сказать (ведь в распущенном полку за такую преступную деликатность удостаивают вниманием на общественных выборах). Глаза у провинившегося офицера бегают, как у школьника, но он не краснеет, не смущается, он в своем роде герой, торжествующий перед товарищами, которые не рискуют так поступать.

Что же это, господа, за офицер, который не только не понимает военной порядочности, но и не верит в нее? Можно ли вверить такому офицеру какую-нибудь служебную святыню при обстановке, в которой трудно проверить исполнение? Страшно подумать, что в бою бывает обстановка, где начальство вверяет офицеру честь полка, не имея возможности следить за его действиями! Не тот ли это офицер, который, возвращаясь со сменившимся караулом, оглядывается во все стороны и, не замечая начальства, произносит нижним чинам развращающие слова: «Ступайте сами домой, да поскорее, чтобы кто-нибудь не встретил». Не этот ли самый офицер совершенно равнодушен к чести, славе, доброму имени своего полка и до того циничен, что не может даже скрыть своей скверной улыбки при виде неловкого положения начальника при неудаче на смотру?

Ах, господа, до чего же может дойти распущенность офицера в той части, где нет нравственной связи между начальником и подчиненными и где поэтому нельзя установить и дисциплины. Там не только слабый, но и