— Он упал. Я был в другой комнате. Он ударился.

— Эдмунд, покажи, где болит? Что он ушиб?

— Лицо. Подбородок разбил, и зуб надкололся.

— Эдмунд, открой рот!

Отец сидел с каменным выражением.

— Открой рот! — закричала мама.

Потом спросила Коннелла:

— Сильно он поранился?

— Крови много было.

— Открой рот! — повторила мама.

Села рядом с отцом и пальцами раздвинула его губы. Он стиснул челюсти, но Коннелл увидел дырку на месте зуба. Мама не стала на Коннелла кричать. Даже не посмотрела на него. Она пригладила мужу волосы и поцеловала в щеку:

— Ах, Эдмунд... Что же с тобой делать?

— Ничего. — Наконец-то отец подал голос. — Ничего. Оставьте меня в покое.

Все это время он не отрывал взгляда от телевизора и только сейчас быстро глянул на Коннелла. Взгляд был пристыженный, и в то же время в нем мелькнул вызов.

Коннелл знаками позвал маму в кухню. Она встала не сразу. Коннелл отошел от двери, чтобы не маячить на глазах у отца. Ему было стыдно.

Снова раздалось бормотание телевизора, и через минуту появилась мама.

— Что тебе?

— Я, наверное, не смогу. — Он ухватился за край кухонного стола.

— Чего не сможешь?

— Да вот, с папой. Не знаю.

— Что все-таки случилось?

Коннелл опустил глаза:

— Папа упал, и все.

— Надо было лучше за ним смотреть!

— Вот и я то же самое говорю. Я не могу. Думал, что смогу, а выходит — нет. Слишком тяжело... Просто — все это слишком.

— Я то же самое делала в десять лет.

— Я же не ты, — сказал Коннелл. — В этом все и дело.

— Ну замечательно.

Мама прошла мимо него и, наклонившись, достала из шкафчика разделочную доску.

— Я совсем спячу скоро, — сказал Коннелл.

— А мне, думаешь, легко?

— Ты на работу уходишь.

— Я никуда не ухожу. Весь день мыслями я здесь.

— Прости. Не хочу тебя разочаровывать.

Мама сняла с курицы тонкую пластиковую обертку.

— Побеспокойся лучше о том, что ты меня без помощи бросаешь. А помощь мне нужна, черт побери!

— Я пойду работать. Зарабатывать. Чтобы ты могла кого-нибудь нанять.

— Оставь свои деньги себе, — сказала мама. — Они тебе понадобятся — платить психоаналитику.

— Зачем ты так?

— Я думала, если ты приедешь, будет лучше и ему, и тебе. — Мама ткнула ножом в его сторону. — Что делать, нет — значит нет.

— Я правда хотел, но не могу.

— Можешь, — сказала мама. — Просто ты этого не знаешь.

Она начала резать курицу и вдруг отложила нож:

— Давай-ка ты! Справишься? Или для этого мне тоже кого-нибудь другого нанять?

У Коннелла вся кровь отхлынула от лица. Мама наверняка заметила.

— Тоненькими ломтиками, поперек волокон, — сказала она, смягчившись.

Достала из холодильника брокколи.

— Как закончишь, нарежь вот это. Кубиками. А у меня ноги болят.

Она ушла в гостиную.

Коннелл закончил разделывать курицу и вымыл брокколи. Потом осторожно заглянул в гостиную. Мама сидела на диване, положив ноги на сиденье. Она растирала себе ногу рукой, а другой рукой придерживала тюлевую занавеску, глядя на улицу. Коннелла она не заметила. Когда он был маленьким, она часто просила его размять ей ноги. Он ворчал, потому что у мамы после целого дня работы ноги были влажные и не слишком хорошо пахли. С годами подошвы еще больше загрубели и растрескались, но сейчас ему хотелось их растереть без всяких жалоб. Он не знал, как ей об этом сказать, поэтому молчал. А она словно что-то высматривала за окном. Он и не помнил, когда в последний раз видел ее на этом месте. В первое время после переезда она целыми днями здесь просиживала.

Он вернулся на кухню и стал резать брокколи, стараясь посильнее ударять ножом о доску: мама когда-то говорила, что ей нравится слышать стук ножа по разделочной доске. Закончив, он еще какое-то время с размаху опускал нож на доску, чтобы казалось, будто и вправду что-то режут. Затем пошел в гостиную. Мама больше не терла себе ноги и не смотрела в окно, просто сидела на диване. На Коннелла поглядела устало:

— Что еще?

— Давай помогу?

— Брокколи нарезал?

Он кивнул.

Мама тихонько вздохнула.

— Сейчас приду доделаю. Оставь там все как есть.

— С ногами давай помогу?

— С ногами?!

— Хочешь, разомну?

Мама скривила губы, словно собиралась ответить какой-то колкостью. Но все-таки удержалась.

— Ты предлагаешь размять мне ноги? — спросила она с сомнением.

Коннелл вспомнил дырку от зуба у отца во рту и лужицу крови под языком.

Он уже несколько лет не прикасался к ступням матери и думал, что больше никогда не придется.

— Да, — сказал он.

Мама изогнула брови:

— Это было бы очень приятно.

Коннелл сел на диван и, как когда-то, положил ее ногу себе на колени. От смущения его подташнивало. Он осторожно приложил ладонь к ее ступне. Все так знакомо — влажная кожа, шероховатые волоски на суставах пальцев, лопнувшие мозоли, заскорузлые ногти.

— Как там папа? — спросила она.

— Да нормально. Смотрит телевизор.

Мама расслабилась, откинув голову на спинку дивана. Коннелл приступил к делу, с нажимом обеими руками разминая мамину ступню. Почему-то у него это всегда хорошо получалось. Да и что сказать, тренировки хватало. Отец работал у себя в кабинете, а мама, отложив газету, просила Коннелла размять ей ноги и жаловалась с очаровательно-умильным выражением, что на работе ни на минутку не присела. В другое время она никогда с ним так не разговаривала. Сейчас Коннелл вдруг отчетливо понял смысл ее слов. Вся история ее работы была здесь — в проступающих венах, в сведенных судорогой мышцах, в мозолях и шишках. Нарядные мамины туфли скрывали в себе пространную повесть о долгой трудовой жизни, и когда она их снимала, правда выходила наружу.

Коннелл старался находить самые болезненные точки и убирать эту боль. Мама тихонько вскрикнула с облегчением. Позже она вспомнит, как он ее подвел, но сейчас, наверное, думает только о том, чтобы он не останавливался. Руки у него стали сильнее. Раньше он всегда ныл, что устал, мама упрашивала продолжить еще минуточку, а потом все-таки сдавалась. Сейчас-то он так быстро не отступится. Пусть она первой скажет: «Хватит». В соседней комнате надрывался телевизор. Коннелл пристроил и вторую мамину ногу себе на колени, разминая по очереди то одну, то другую. Может, маме последний раз в жизни растирают ноги. Вдруг у них такой минуты больше не случится? Физический контакт с матерью тяжело давался Коннеллу. С подружками куда легче. Им он постоянно предлагал размять ступни. Обрушивал на них всю свою нежность, надеясь, что хоть часть потом вернется к нему. А если нет — все равно отдавал, даже еще больше, потому что у каждого найдется что-то, что необходимо отпустить.