С этим фильмом то и дело возникают трудности, о каких бы в жизни никогда не подумал. Как вчера на съемках заседания совета старейшин. Мне выдали целый список знаменитостей, и каждого необходимо было показать крупным планом. Но для такого количества слушателей речь Эпштейна была слишком коротка. Не мог же я монтировать лица с интервалом в секунду. Или продолжать показывать слушателей, когда выступающий давно уже сел на место. Было только одно решение: продлить речь. Подумаешь, всего и делов. Но Эпштейн решительно отказался добавить хоть один слог под свою ответственность. Потому что текст был взят у самого Рама. В конце концов я уговорил его сказать две фразы из старой, тоже завизированной, речи. Что-нибудь вроде «единая еврейская позиция — во всеобщей ответственности каждого отдельного человека». В общем, бла-бла-бла, которое ничего не значит и поэтому подходит ко всему. Ни одна душа не заметит, что этот кусочек взят из другой речи.

Вот с такими вещами приходится возиться.

И потом сегодняшняя история с Заградкой. Она отняла у нас по меньшей мере целый час съемочного времени. Но я не мог поставить это ему в упрек. Он начинающий, и пока у него не так много опыта.

Мы как раз передислоцировались с Южной горы, где снимали спортивные сцены, и установили все необходимое для съемки в хозяйственном отделении. Но когда я хотел начать, оператора не оказалось на месте. Может, он заблудился по пути к Магдебургской казарме? Я послал за ним, и его разыскали. Он стоял на улице, опустившись на колени перед старушкой, упавшей замертво от голода. Как это бывает сплошь и рядом. Он вообще не мог понять, почему это событие никого не встревожило. Наверное, ждал кареты «Скорой помощи» и санитаров. Его невозможно было от нее оторвать, пока ее наконец не увезли на тележке для перевозки трупов.

Вот работает такой в «Еженедельном обозрении», а как только дело доходит до реальности, его механизм отказывает.

Ничего. Молодой еще. Что с него взять?

Вообще-то я ему завидую. Раньше бы и меня сразила мертвая старуха. Есть вещи, к которым невозможно привыкнуть. Хотя все равно привыкаешь.

Весь остаток дня он был рассеян и не мог сосредоточиться. К счастью, в программе не стояло ничего трудного. Плохое качество я себе позволить не могу.

Завтра мы снимаем только столярную мастерскую, а потом опять перерыв на несколько дней. Высокое начальство желает посмотреть отснятый материал. Я хотел бы при этом присутствовать. Чтобы Печены не мог сказать, что все это сделал он один. Но они сделали показ в Праге, и меня из Терезина не выпустили.

Если уж к ним кто попал, то попал.

Когда мы сюда приехали — прошло уже полгода, целая вечность, — мы и понятия не имели, что нас ждет. Конечно, мы не были так наивны, как старики, которые полагали, что на все свои сбережения они приобрели здесь квартиру и пожизненный уход. Но уж в том, что Терезин лучше других лагерей, мы не сомневались. Мы все были уверены, что попасть сюда было везением. В Терезин не ходили вагоны для скота.

Человек может точно знать, что его обманывают, — но все равно верит в то, что ему приятнее. Так уж мы устроены. Лишь с трудом нас можно разубедить в том, что мир устроен разумно. Что в нем есть правила.

Еще на пропускном пункте мы уговаривали себя, что бесконечное ожидание и каверзы — это результат плохой организации. А удар в живот — просто срыв. Когда нас потом повели на санобработку от вшей — у нас не было вшей, в Вестерборке их не водилось, — когда по дороге к Водным воротам кричали на нас и подталкивали прикладами, я все еще думал: это трудности первого этапа. Это пройдет.

И даже то, что мы с Ольгой получили спальные места в разных казармах — она в Дрезденской, а я в Гамбургской, — тоже нас не особо расстроило. В Вестерборке мужчин и женщин тоже размещали в разных бараках. Пусть люди теснились здесь еще кучнее, чем там, пусть «накладка» была плотнее, пусть лежать приходилось чуть ли не в обнимку с соседом — м-да. Ну ничего. Все это можно было как-то уместить в голове.

Первый обед — вот был шок. Не только для меня с моим вечным голодом. С Ольгой было то же самое. То, что тут зачерпывали из ведер, в Вестерборке выплеснули бы как помои. Уж мы не были избалованы, видит бог. Но к первой здешней еде мы не смогли притронуться.

Сегодня мы на нее набрасываемся. Голод сильнее отвращения. Как в старом анекдоте: «Мне, сударь, в вашем ресторане не нравятся две вещи. Во-первых, еда совершенно несъедобна. Во-вторых, порции слишком маленькие».

Ха-ха-ха.

Не есть досыта и голодать — разница между этими двумя состояниями такая же, как между болезнью и смертью.

Оглядываясь назад, та первая терезиенштадская трапеза была еще одной из лучших. Питательной. В день каждому давали к супу клецку. Сегодня мы знаем, что она должна весить девяносто граммов, но с первого взгляда видно, что они опять уменьшились. А тогда мы их приняли за гарнир.

И первый случай смерти от голода, с которым мы столкнулись, приняли за несчастный случай.

Надо было бы показать в фильме тележки для трупов. Они выдерживают езду наперегонки. Ведь Рам хочет, чтобы здесь было побольше спорта.

Мы не сразу поняли, каков Терезин на самом деле. Что он собой представляет. Опять же виной тому были не те костюмы. Арестанты в пиджаках не кажутся убедительными.

И потом ведь на какое-то время стало лучше. Я попал в список знаменитостей, и нам выделили каморку. Тогда мне казалось это само собой разумеющимся. И лишь потом я понял, какой это подарок, что я могу жить вместе с Ольгой. Какое преимущество. Требуется время, чтобы подогнать свои претензии под терезинские мерки. Чтобы усвоить, что запрещенные сигареты — не удовольствие, а валюта для черного рынка. Что можно есть и подгнивший картофель. Это вредно, говорит д-р Шпрингер. Но голодная смерть еще вреднее. Будучи новичком, всего этого еще не знаешь. Поэтому самый козырный номер в «Карусели» — это «Терезинские вопросы». Люди всякий раз покатываются со смеху над наивностью новоприбывших. «А надо ли мужчине, позвольте вас спросить, при выходе на люди вечерний фрак носить? — Наряды здесь, как знаешь, на всякий вкус и цвет. Вот муж мой — поглядите, на нем лишь брак надет».

Ха-ха-ха.

Лео Штраус и впрямь попал своим текстом в яблочко. Если кто-то здесь живет на неделю дольше другого, то чувствует себя стреляным воробьем и по отношению к новичку испытывает лишь презрение. Обращается с ним, как когда-то ветераны нашей роты обращались с нами.

Привыкнув к Вестерборку — а привыкаешь ко всему, — мы должны были сперва усвоить, что у страха здесь совсем другой ритм. Что не обязательно должна пройти целая неделя до следующего транспорта. Иногда уходят подряд сразу три. А потом опять долго ни одного. Самые умные люди уже пытались постичь логику, по которой они там — в комендатуре? В Праге? В Берлине? — формируют расписание поездов. Логики нет. Нет смысла.

Только когда поймешь это — становишься настоящим терезинцем.

Я здесь почти столько же, сколько и Рам. Он тоже приехал сюда в феврале. Из Праги, где он — мы знаем о нем все — был каким-то счетоводом в униформе. Может, и не исправлял финансовые отчеты, не отмечал галочками квитанции в подтверждение накладных расходов, но уже и там отвечал за то, чтобы цифры сходились. Раньше велся учет грузовиков, униформ или чего там еще. Сейчас счет ведется только людей.