В Терезине то было просто первое представление.

Сейчас-то мы играем в «Гамбургере», и тут все выглядит почти как в настоящем театре. Но поначалу…

В кабинете Отдела организации свободного времени мне вручили ключ.

— Чердачное помещение в Кавалерской казарме. Помещение довольно просторное, но обустроить его вам придется самому.

Естественно.

Кавалерская казарма — это не лучший адрес. После полгода в Терезине я старожил и знаю тонкие социальные градации. Комната в Магдебургере соответствует вилле на Ваннзее. Дрезденер — это Веддинг, съемная комната, четвертый задний двор. Кавалерская казарма — это Коперникерштрассе. Там, где город сваливает свой мусор. Здесь размещены хромые, слепые и сумасшедшие. Все те, кого в Терезине называют нуждающимися в уходе. Которым вообще-то положено находиться в больнице, но там нет мест. И в Терезине есть свой дом калек.

Но свободный чердак — это свободный чердак. Везение. Хотя там и нет сцены, занавеса и освещения — не важно. Можно использовать то, что есть. Это лозунг оптимистов. Пессимисты говорят: «Это не имеет смысла».

Правы и те и другие.

Утром мне дали ключ, а в шесть вечера должно было начаться представление. Я прихватил с собой Анни Фрей — все остальные из ансамбля были еще в своих рабочих командах, — и мы пошли туда, чтобы прибрать и навести порядок. Чтобы, может быть, соорудить какое-то подобие сцены, если будет такая возможность.

Вот только пустой чердак оказался не пустым. «Там нет ни души», — было мне сказано. Это следовало понимать как «нет ни одной живой души».

Запах — это было еще не самое страшное. Умерли они не так давно. От голода умирают не сразу.

Хуже было то, что все они лежали прямо перед дверью. Кто рядком, кто вповалку. То есть они еще пытались выйти наружу. Дверь не особо массивная. Крепкий мужчина мог бы ее вышибить. Но они не были крепкими мужчинами. Они были скелетами, обтянутыми кожей.

В Терезине запрещено запираться изнутри. Эсэсовцы не хотят затрачивать усилия, чтобы войти. Но ключи, разумеется, были. Как может быть иначе в тюрьме? В центральном секретариате висит целая доска с ключами, каждый тщательно подписан. Служба внутреннего управления — какое красивое название! — которая ведает распределением мест, единственное подразделение совета старейшин, которое имеет право запирать помещения. Например, если они заражены паразитами и должны пройти очистку.

Или если Курт Геррон хочет устроить там кабаре.

Те пятеро не подумали, что дверь за ними могут запереть. У них уже давно не было никаких мыслей. Они были из цвокарни, палаты для душевнобольных. Люди оттуда то и дело сбегали. Окна зарешечены, но для дверей в предписаниях не было исключения. «Ни одно жилое помещение не должно запираться». Один сбежал из любопытства или безумия, в поисках чего-то или спасаясь от чего-то, — кто знает? Остальные следом.

Чердак — это всего лишь этаж, расположенный выше спального зала для цвоков. Должно быть, они забрались туда, как кошка влезает на дерево. Без цели. Попасть-то попали, а выбраться не смогли. Помещение было полно рухляди, в ней-то они, наверное, и прятались. Не знаю. А потом кто-то запер дверь. Потому что это помещению теперь предназначено было стать театром. «Каруселью».

Никто их не хватился. А если хватился, то не всерьез. То и дело случается, что душевнобольные где-нибудь плутают, говорит д-р Шпрингер. Иногда служба ориентирования приводит их назад, а иногда нет.

— Мы должны позаботиться о людях, которым мы еще можем помочь, — сказал он.

Те пятеро и раньше были худыми. Накормить безумного — это требует времени и сил, и есть дела поважнее. Их порции регулярно забирали на раздаче еды, но кто знает, кому они доставались. Мы в Терезине.

— Умереть от голода — это не больно, — говорит д-р Шпрингер.

Это тема, в которой он разбирается. Если он переживет лагерь, он собирается написать об этом монографию.

Если.

Итак, там лежали пятеро мертвых тел, а нас было всего двое — Анни и я. По улице ездили труповозные тележки — по потребности, но в помещениях мертвых собирали только два раза в день. Первый раз утром, а потом за час до начала комендантского запрета выходить на улицу. Сейчас было полдесятого, а наше представление должно было начаться в шесть. «Полагайтесь только на собственную инициативу», — сказал д-р Хеншель.

Трупы следовало снести вниз, на улицу, это ясно. Их надо было устранить до того, как транспортный отдел доставит сюда пианино. Но тела людей тяжелы, даже если в них не осталось ни грамма жира. Нет, не тяжелы. Несподручны. Надо было найти кого-нибудь в помощь. Из сумасшедших никто не годился для практических дел, а санитаров не так много. К счастью, в той же казарме был еще спальный зал для слепых. Это не было наглостью, что мы попросили их о помощи. Инвалиды рады пригодиться, я знаю это еще по Кольмару. Это вселяет в них гордость. Мы образовали цепочку на трех этажах лестничной клетки. И передавали трупы с рук на руки. Иногда бывает проще не видеть того, что делаешь.

И даже не иногда, а очень часто.

В шесть часов на нашем чердаке началось представление. Пунктуально. Зрители сидели на полу, а задник сцены состоял из лошадиной попоны, которую мы подвесили между опорными балками. Я надел костюм индейца-апачи и был ведущим. Зазывал посетителей ярмарки на мою карусель. «Приходите, смотрите, удивляйтесь».

«Кто с нами в путь?»

То была очень успешная премьера. Хотя Керр и не пришел. Монти Якобс тоже не явился.

Начиная с третьего представления мы играли в просторном помещении в «Гамбургере». Уже был настоящий задник сцены и скамьи для публики. Артистические уборные. Те, кто входил в состав моего ансамбля, поступали в распоряжение Отдела организации свободного времени и должны были всякий раз освобождаться от трудовой повинности на время репетиций. Всего этого я потребовал и со временем добился. Что-то было даже лишним. Кресла в уборных. Долли Хаас тоже не очень нуждалась в желтых розах в своей артистической уборной. Я хотел этим что-то доказать.

Только теперь уже не помню, что именно.

Сегодняшнее представление было удачным. Много смеялись. В скетче про психиатра я сымпровизировал новую остроту, и она взорвалась как бомба. Я бросил взгляд на портрет Зигмунда Фрейда на стене и задумчиво произнес: «Мне кажется, без рамы было бы гораздо лучше». Слово «рама» произнесено так, что всякий услышал за ним фамилию Рама. «Мне кажется, без Рама было бы гораздо лучше». Этот коллективный вдох-ах, пока ужас не разрешится смехом, — один из самых сильных эффектов, какого можно добиться на сцене. Если умеешь.

Действительно очень хорошее представление.

И тем не менее. Когда я вернулся в нашу каморку, Ольга испуганно спросила: «Что случилось?» Я не хотел, чтобы по мне что-то было заметно, но она знает меня слишком хорошо.

Этот человек бросился мне в глаза еще во время представления. Первый ряд, крайний слева. Сидел, все время скрестив руки на груди. Ни разу не рассмеялся и не пошевелил рукой, чтобы похлопать. Будь я начинающим, такое брюзгливое лицо выбило бы меня из колеи. Я бы попытался играть специально для этого зрителя и при этом потерял бы остальных. Ну заставлю же я тебя смеяться, думал бы я. И только дал бы обезьяне слишком много сахара.