В целом это не была «последняя из войн джентльменов»[1331], тем более не последняя (по словам Черчилля) война, приносящая удовольствие, или (согласно вердикту Г.К. Честертона) «очень веселая война».

Конфликт больше походил на тотальную войну. Киплинг называл его «парадом перед Армагеддоном»[1332].

По иронии судьбы, никто так не хотел ее закончить, как самый непримиримый противник буров — сам лорд Китченер. В отличие от него Милнер, который негодовал из-за «варварского» отношения к бурам, требовал их безоговорочной капитуляции. Он презирал «абсолютно автократическую» манеру Китченера, негодовал из-за его «преступных»[1333] методов и отвергал попытки найти компромисс. Но кроме высылки половины населения в другую часть света (о чем он подумывал), этот военачальник ничего не мог предложить для окончания военных действий.

Лучшим шансом было искать мир и примирение, в результате чего буры потеряли бы свою независимость, но получали бы место в Британской империи и господство над чернокожими. Это могло оказаться приемлемым для изможденных бюргеров, которых изматывали и африканцы. Повстанцев беспокоили семьи в лагерях и в вельде, огромная нехватка лошадей, боеприпасов, питания и одежды. Многие были вынуждены носить одежду, сшитую из мешков, одеял, занавесок и скатертей, а также из шкур оленя, леопарда, обезьяны или овцы. Тех, кто надевал украденную британскую форму, стреляли на месте. Комментируя потрепанный вид и ужасающее состояние своего подразделения, сам де ла Рей признавал, что люди дошли до горького конца.

Условия заключения мира разрабатывались в большом шатре в Вереенигинге, небольшом городке к югу от Йоханнесбурга. Это произошло в мае 1902 г., сразу же после кончины Родса. (Его последние слова стали знаменитыми: «Сколько еще нужно сделать, как мало сделано!»[1334] Но циники спрашивали, что он надеялся получить, умирая на этом этапе, и предполагали, что на самом деле он сказал: «Так много убили, так мало осталось, чтобы убивать!»

Было достигнуто соглашение, что буры станут подданными нового короля Эдуарда VII, а вскоре, как канадцы и австралийцы, обретут самоуправление. Они также получат амнистию и 3 миллиона фунтов стерлингов на восстановление своей разгромленной территории.

Милнер хотел поторговаться, но Чемберлен это пресек, указав: война стоила миллион фунтов стерлингов в неделю. Вопрос о предоставлении африканцам права на голосование был отложен до тех пор, пока Трансвааль и Оранжевая республика не получат независимость.

Чемберлен обещал «не покупать позорный мир» за счет «цветного населения»[1335], но Милнер в частной беседе отмечал: «Чтобы выиграть игру в Южной Африке, вам нужно лишь абсолютно пожертвовать "ниггером"»[1336].

Но британские либералы пытались защищать «африканские интересы»[1337]. Однако африканцы оказались первыми жертвами урегулирования вопроса в Вереенигинге, поскольку подверглись системе сегрегации, которая в конце концов трансформировалась в полный апартеид.

Больше всего выиграл Китченер. Парламент дал ему грант в размере 50 000 фунтов стерлингов, которые он тут же инвестировал в «золотые» акции. Будущий министр вернулся в Англию с триумфом, привезя с собой массу трофеев, включая статуи Крюгеpa и других лидеров буров в реальную величину, которые забрал с площадей в Блумфонтейне и Претории. Китченер планировал поставить их в своем парке, но Министерство по делам колоний заставило его послать их назад, в Южную Африку.

В течение следующих нескольких лет самые ценные памятники англо-бурской войны распространились по всей Британии. Например, в Эксетере появилась конная статуя Буллера с надписью «Он спас Наталь».

Примерно девятьсот монументов, предвестники эпидемии памяти, которая началась после 1918 г., были воздвигнуты в честь двадцати тысяч патриотов, которые отдали жизни, обороняя страну, империю и цивилизацию. Лапидарные надписи, судя по всему, выражали общую точку зрения в доминионах. Там многие верили: кровь мучеников англо-бурской войны была зерном и колониальной государственности, и имперской консолидации.

В те времена это, бесспорно, являлось противоречием в терминах. В Великобритании победу приветствовали, как отмщение просвещенных британцев бурскому мракобесию. Даже радикальное Фабианское общество приветствовало результат этой «совершенно несправедливой, но совершенно необходимой»[1338] войны, приняв «экстра-ультра-гипер-империалистический»[1339] манифест Бернарда Шоу. В нем объявлялось, что Британская империя является наибольшим приближением к мировому правительству, ей следует управлять отсталыми обществами в интересах прогресса.

Это была классическая идея, которая с подходящими вариациями имела (и до сих пор имеет) своих сторонников в США. Несмотря на широко распространенное сочувствие американцев к бурам, которое частично разделял Теодор Рузвельт (а полностью — его кузен Франклин), президент полностью верил в англо-саксонскую цивилизующую миссию и считал «пользой для человечества то, что на английском языке говорят к югу от Замбези»[1340].

Рузвельт считал буров такими же средневековыми, как и испанцев, в борьбе против которых Джон Булль оказал Дяде Сэму тепло оцененную моральную поддержку в 1898 г. Поэтому, учитывая американские деловые и стратегические интересы, он ответил взаимностью, даже тайно предоставив детективов из агентства Пинкертона, чтобы выяснить информацию о сотрудничестве ирландцев и буров.

Другие великие державы, хотя их население в подавляющем большинстве негодовало из-за того, что лев терзал шпрингбока (антилопу-прыгуна), сопротивлялись искушению вмешаться. Это было безоговорочное отдание должного силе Британии, которая действительно возросла — отчасти, благодаря дальнейшей имперской интеграции в вопросах обороны и торговли. Несмотря на худшие поражения в крупнейшей войне, которую вела страна после Ватерлоо, как объявила «Нэшнл ревью», «ни один иностранец не мог описать Британскую империю, как колосса на глиняных ногах»[1341].