Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 436

Я направился прямо к цели моего путешествия, в Книжную лавку писателей. В некоторых русских магазинах было две половины: одна для общей публики, и другая, внутренняя, куда допускались писатели и другие привилегированные лица. Поскольку мы были иностранцами, нас допустили в святилище. Рассматривая книги, я вступил в разговор с человеком, перелистывающим книгу стихов. Мы разговорились о недавних событиях, он рассказал об ужасной участи Ленинграда во время блокады. Я спросил его о судьбе писателей-ленинградцев. Он ответил: «Вы имеете в виду Зощенко и Ахматову?» Ахматова была для меня фигурой из далекого прошлого. «А Ахматова еще жива?» — спросил я. «Ахматова, Анна Андреевна? — сказал он. — Да, конечно. Она живет недалеко отсюда, на Фонтанке. Хотите встретиться с ней?» Для меня это прозвучало так, как будто меня вдруг пригласили встретиться с английской поэтессой прошлого века мисс Кристиной Россетти. Я пробормотал, что очень бы желал с ней встретиться. «Я позвоню ей», — ответил мой новый знакомец и возвратился с известием, что она примет нас в три часа дня. Я возвратился в «Асторию» к мисс Трипп и спросил ее, хочет ли она посетить поэта, на что она ответила, что не может.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 439

Долго добиваться аудиенции не пришлось.

Добрый, преданный, нелюбимый сын, Л. Н. Гумилев, однако, напишет: Ахматова была вынуждена принять английского дипломата по прямому указанию В. Н. Орлова, члена президиума Союза писателей.

Л. Н. ГУМИЛЕВ. Дар слов мне был обещан от природы. Стр. 294

Ахматова потом будет муссировать две взаимоисключающие версии: первую — эту, хотя очень странно, что при выполнении такого важного задания ее оставят наедине с иностранцем, в то время как во время других, действительно санкционированных встреч она была окружена представителями Союза писателей, переводчиками, просто людьми в штатском, а вторую — что встреча была делом исключительно ее личным, интимным, «свою мировую славу я меняла на вечер тот», и Сталин, узнав, рассвирепел. На самом деле, как мы видим — ни то и ни другое, а нечто гораздо более простое и прозаичное.

Итак.

Исайе Берлину 36 лет, Ахматовой — 57.

Навстречу нам медленно поднялась статная, седоволосая дама в белой шали, наброшенной на плечи. Анна Андреевна Ахматова держалась с необычайным достоинством, ее движения были неторопливы, прекрасные, немного суровые черты, выражение безмерной скорби.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 439

Без скорби нам нельзя.

Я поклонился, поблагодарил ее за то, что она согласилась принять меня и сказал, что на Западе будут рады узнать, что она в добром здравии. «Однако же статья обо мне была напечатана в «Дублин ревью», а о моих стихах пишется, как мне сказали, диссертация в Болонье».

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 439

По невероятной случайности Берлин статьи такой не читал и о готовящейся диссертации не слышал.

Здесь происходит смешной эпизод, однако ставший весьма важным для обозначения сфер, к которым считала себя принадлежащей Анна Ахматова.

Пьяный сын Черчилля Рандольф, купив икры, искал холодильник и, узнав, что здесь же, в Ленинграде, находится его знакомый Исайя Берлин, посчитал, что тот заменит ему переводчика в этом важном деле. Спутница Берлина сообщила ему адрес Ахматовой, Черчилль (Рандольф) пришел и спьяну долго орал под окном Ахматовой, вызывая Берлина для помощи в пристройстве контрабанды.

Этот невероятный инцидент (Ахматовой его Бог послал) породил в Ленинграде самые нелепые слухи о том, что приехала иностранная делегация, которая должна была убедить Ахматову уехать из России, что Уинстон Черчилль, многолетний поклонник Ахматовой, собирался прислать специальный самолет, чтобы забрать ее в Англию и т. д. и т. п.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 440

Берлин ушел, а к вечеру вновь пришел к Ахматовой.

Она начала говорить о себе, начала говорить о своей молодости, о своей поэзии, начала мне читать стихи. Одно стихотворение за другим, одну поэму за другой. Она рассказывала о своем детстве на берегу Черного моря; она называла эти места языческим, некрещенным краем; там она чувствовала близость к какой-то древней, полугреческой, полуварварской, глубоко нерусской культуре; о своем первом муже, знаменитом поэте Гумилеве. Как она встречала Гумилева после Абиссинии. Через много лет она снова рассказывала эту историю — в тех же самых словах — Дмитрию Оболенскому и мне в Оксфорде.

Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 442

Надо иметь ровно столько знакомых, сколько раз, не унижая себя до положения «смрадной эстрадницы», можно рассказывать одну и ту же историю.

У Ахматовой этих «знакомых» — просто малознакомых, но падких на знаменитостей людей — было больше, в наше время этот процесс называется «чёс», занимаются им эстрадные дивы — к которым, собственно, Анну Андреевну и стоит относить.

Примечательно, что в тридцатых, например, годах она хоть и повторяла одни и те же истории, но не поставила повторения на промышленную основу. От этого ее рассказы производили еще впечатление приватного, индивидуального, личного разговора. А вот уже в Ташкенте «иностранец» Йозеф Чапский уже был «поражен ее откровенностью» с ним — разудалой откровенностью надрывного эстрадного шлягера.

Она хотела прочесть мне две песни из «Дон Жуана» Байрона. Даже несмотря на то, что я хорошо знал поэму, я не мог бы сказать, какие именно песни она выбрала, поскольку, хоть она и читала по-английски, ее произношение было таким, что я не мог понять ничего, за исключением одного или двух слов. Закрыв глаза, она читала наизусть, с большим эмоциональным напряжением. (А обычно, на публику попроще, читает ровно!)

Исайи БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 442

Затем она стала читать собственные стихи. «Стихи, похожие на эти, только лучше, чем мои, явились причиной гибели лучшего поэта нашей эпохи, которого я любила и который любил меня…» я не мог понять, шла ли речь о Гумилеве или о Мандельштаме, потому что она разрыдалась и не могла продолжать. Затем она прочла по рукописи «Реквием». Она остановилась и начала рассказывать о 1937–1938 годах. Гробовой покров повис над городами Советского Союза, где миллионы невинных подвергались истязаниям и казням. Она говорила совершенно спокойным, бесстрастным тоном, иногда прерывая свой монолог замечаниями вроде: «Нет, я не могу, все это бесполезно. Вы живете в человеческом обществе, в то время как у нас общество разделено на людей и…» Я спросил про Мандельштама. Она не произнесла ни слова, глаза ее наполнились слезами, и она попросила меня не говорить о нем. «После того как он дал пощечину Алексею Толстому, все было кончено…»