Траудль Юнге помнит конец в мельчайших деталях. В ночь свадьбы все ушли спать поздно — Гитлер только в пять утра, а сама Траудль задержалась еще на час. Проснулись они позже обычного, несмотря на грохот и вой артиллерийских снарядов над головой. Утро прошло в напряжении и мелких повседневных хлопотах. Около трех часов пополудни 30 апреля, рассказывает Траудль:

Вдвоем они удалились в маленькую гостиную и закрыли за собой тяжелую дверь. Ветераны старой гвардии — Геббельс, Борман, Аксман, посол Хевель, Отто Гюнше, Хайнц Линге, денщик Гитлера, и Эрих Кемпка, его шофер, — столпились в коридоре и ждали. Женщины держались на расстоянии, закрывшись в своих комнатах. Траудль Юнге ускользнула, чтобы поиграть с детишками Геббельс, отвлечь их. Магда, все еще не встававшая с постели, не могла смотреть на них без слез.

Герр и фрау Гитлер уселись бок о бок на диван в своих любимых позах. Она — по правую руку от него, поджав под себя ноги, чтобы теснее к нему прижаться. Так она любила сидеть в Бергхофе, свернувшись калачиком в глубоком кресле, с собаками, насторожившимися у ее ног. Никто по ту сторону двери не мог слышать, о чем они говорили в те последние минуты. Дверь полностью заглушала звуки. Они не слышали ни рыданий, ни криков, ни мольбы, ни молитвы, ни даже предсмертного вопля, которого втайне ожидали. Собственное тяжелое дыхание оглушало их, острый запах пота раздражал ноздри, пока они толпились в бесконечном ожидании. Долгая тишина, нарушаемая только жужжанием дизельного вентилятора. Кто-то потихоньку поглядывал на часы. Пять минут, шесть…

Наедине Ева и Адольф, должно быть, как у них повелось, обменивались банальностями.

Внезапно раздался торопливый топот ног. Все обернулись, вздрогнув. По коридору неуклюже бежала Магда Геббельс, растрепанная, с вытаращенными глазами — куда делась ее ледяная сдержанность? Она остановилась и забарабанила кулаками в закрытую дверь. Отто Гюнше, охранявший вход, пытался удержать ее, но она оттолкнула его. Дверь распахнулась, и она ворвалась в комнату с невнятным бормотанием…

Гитлер привстал с дивана и указал ей на дверь: «Вон!»

Фрау Геббельс пыталась выдавить из себя какие-то торопливые слова…

«Вон!!!» — закричал он.

Магда попятилась, вздрагивая и всхлипывая, локтями растолкала плотный полукруг возле двери и, спотыкаясь, побрела обратно по коридору. В звенящей тишине еще долго слышались ее шаги. Дверь к Гитлеру захлопнула невидимая рука.

В комнате, где царило напряжение, как в камере смертников, Ева наверняка хотела знать — чтобы утешить и себя и его: «Ты веришь в Господа, Ади? Ты раньше верил».

И некогда всемогущий Гитлер, быть может, горько ответил: «Это Господь не верит в меня».

Тогда она, наверное, сказала в тысячный, стотысячный раз: «Я люблю тебя».

В роковые мгновения ее дыхание участилось. Чтобы успокоиться, она поднесла руку к пульсирующей жилке на шее, потом развела пальцы, любуясь новеньким обручальным кольцом. Им не хватило времени выгравировать на нем ее инициалы и дату. Она могла бы сделать это позже, когда кошмар останется позади. Только, разумеется, никакого «позже» у них не будет.

Сохранила ли она твердость духа до конца или же спросила: «Это очень больно?»

Оказал ли он ей последнюю любезность, ответив: «Нет»?

Возможно, не желая, чтобы он хоть на миг усомнился в ее готовности умереть, она добавила: «Мне не страшно, правда».

Подслушивающие по ту сторону двери ждали, почти с нетерпением. Десять минут уже прошло, а то и больше, и все еще ничего. Половина четвертого.

Ева не могла не попросить последнего поцелуя, доверчиво приблизив лицо к его посеревшим губам. Они были сухи, прикосновение кратко. Наконец она разжала пальцы другой руки и вытащила крошечную стеклянную ампулу из медного цилиндра. Сердце ее колотилось, словно каким-то образом этот глухонемой орган знал, что конец неминуем, и бился изо всех сил, чтобы оттянуть его. Что бы ни решил ее разум, молодое и сильное тело жаждало жизни.

Смерть казалась почти безболезненной. Она заняла меньше минуты. Ева разгрызла тонкое стекло, дыхание участилось — хриплый стон, — замедлилось, остановилось. Ее голова безвольно упала ему на плечо. Когда она совсем затихла, Гитлер пристроил ампулу между зубов, сунул в рот дуло своего «вальтера» 7.65, сомкнул челюсти и выстрелил. Оглушительный выстрел разнесся по всему бункеру.

Харальд Геббельс, играющий с Траудль и сестрами в одном из соседних отсеков, поднял голову и радостно сказал: «В яблочко!»

Линге и Борман подождали еще десять минут, прежде чем распахнуть тяжелую дверь. В воздухе висел запах горького миндаля. Тело Гитлера лежало в углу дивана, из раны сочилась кровь. Кровь залила его мундир, кровь заляпала стену позади него, кровь стекала по дивану, и на полу образовалась лужа сворачивающейся крови. Пистолет валялся у его ног. Лицо Евы было спокойно, губы посинели. Она все еще сидела, поджав ноги, уронив голову на его бездыханное тело. Маленький медный цилиндр, в котором хранился яд, скатился с ее колен на пол. Для всего мира он выглядел как тюбик от губной помады.

Сразу же после самоубийства Гитлера и его жены, прежде чем их тела остыли и окоченели, адъютант Гитлера Отто Гюшие и его денщик Хайнц Линге подняли их с дивана с помощью Бормана, который на руках донес мертвую Еву Браун до подножия лестницы, где передал Эриху Кемпке. Тот поднялся с ней на двадцать пять ступенек до самой поверхности. Оттуда Гюнше перенес ее в сад. Фюрера завернули в одеяло, чтобы прикрыть его разнесенный череп. Еву не стали заворачивать, ее лицо и тело были совершенно узнаваемы. В нескольких футах от пожарного выхода из бункера находилась неглубокая воронка. Туда их и положили бок о бок. Отто Гюнше вылил на трупы несколько галлонов бензина и принялся бросать спички, но они никак не загорались. Тогда Линге смастерил бумажный факел, и огромный столп огня поднялся над телами, судорожно поглощая их. Местность беспрестанно бомбили, советские снаряды падали в сад, и участникам «погребальной церемонии» угрожала смертельная опасность. Торопливо гаркнув напоследок «Зиг хайль!» и постояв несколько секунд, они спустились обратно в бункер. Один Гюнше возвращался в течение следующего получаса, чтобы подлить бензина в пламя, пока тела не почернели и не обуглились до неузнаваемости, хотя и не сгорели целиком. Итого: весьма скромная «Гибель богов».