моя очередь отдохнуть. Я с таким наслаждением смотрел на небо. За золотым шпилем Адмиралтейства бледный кобальт, перуджиновский кобальт, легкой дымкой лессировал золотой светящийся грунт.

Весна!

После жуткой зимы 20—21-го года стали радовать нас своей улыбкой весенние дни. Мы расчистили и сбросили в Мойку цвета пивной бутылки лед, покрывавший торцы Невского проспекта.

Зазеленели нежной листвой цвета салата тополя вдоль Мойки.

В каждой области искусства в те годы происходили какие-то события.

Этими событиями — стихами, новым живописным портретом, рисунком — интересовались, восхищались. Однако они часто не выходили за пределы узкого круга людей — близких знакомых и друзей авторов-творцов, обитателей «заводи».

Старые прозаики прозябали. Новые только еще начинали писать. «Серапионы» собирались в комнате размером в восемь квадратных метров.

Анна Ахматова, откликаясь на голод и разруху, писала:

А здесь уж белая дома крестами метит И кличет воронов, и вороны летят.

Осип Мандельштам написал в эту пору знаменитое, совсем не «акмеистическое» стихотворение:

Я словно позабыл, что я хотел сказать, Слепая ласточка в чертог теней вернется, На крыльях срезанных, с прозрачными играть. В беспамятстве ночная песнь поется…

Но кто знал обо всем этом? Двадцать, тридцать человек?

Живопись «теплилась».

Кустодиев написал портрет Шаляпина, но об этом только слышали, а портрета никто не видел. Добужинский делал литографии «Петербург в двадцать первом году». Серебрякова пастелью рисовала молоденьких балерин, балерины были прелестны, но их тоже никто не видел.

Правда, на улицах в окнах пустующих магазинов висели очень интересные плакаты В. Лебедева и В. Козлинского. Но настоящим, всенародным искусством в те дни был театр!

Он цвел, развивался, прорастал новыми формами. Ему уделяли настоящее внимание, снабжали деньгами. Театральная жизнь кипела бурно. Не было театра, чтобы на его подмостках не появлялось нового, до революции невиданного.

И только один театр — бывший Мариинский — оставался в своих прежних формах и традициях.

— Чего от него ждать, — говорили все.

И вот разнесся слух. Близился новый спектакль «Вражья сила» А. Н. Серова с Шаляпиным — Еремкой!

Все ожидали с нетерпением.

Премьера! Билеты, конечно, только по приглашению.

Вспомнили старое, вытащили и надели костюмы, несколько лет лежавшие на покое. У кого их не было — почистили военные гимнастерки, френчи, стараясь придать им более парадный вид. В революционные театры привыкли, не стесняясь, идти прямо с работы кто в чем был. К спектаклю же в Мариинке готовились. Особенно женщины.

Шаляпин! Сам Шаляпин! Новая роль! Увидим ли что-то свежее?

Мы пошли в театр всей нашей семьей, вернее, всем коридором.

Ольга Дмитриевна Форш. Она, кажется, в новом черном платье, которое, впрочем, кичем не отличается от старого.

Владислав Ходасевич. У него опять вскочил чирей на шее, и неизменным черным платком закутано горло. Нервный, беспокойный, пытливый, слегка иронический взгляд, взгляд настороженной птицы, с лихвой покрывает все изъяны его внешности и его костюма.

Анна Ивановна… Ах, вы не знаете, кто такая Анна Ивановна? Значит, вы не вхожи на Олимп. Анна Ивановна — жена Ходасевича и сестра «мистического анархиста» Георгия Чулкова.

Я тоже немного почистился.

Партер, ложи, обитые голубым бархатом, стали наполняться. У меня хорошее место в восьмом ряду. Это благоволит ко мне Марджанов. Для своего театра он достал пачку билетов. Недавно я ему сделал экслибрис по его просьбе…

Место рядом занимает бывший комиссар музыки Артур Лурье. Он стал скромнее после революции, и из трех имен, трех павлиньих перьев, которыми украсил себя — Артур в честь Артюра Рембо, Оскар в честь Уайльда и Винцент в честь Ван Гога, — оставил себе только одно, первое…

В восемнадцатом ряду скромненько сидит старый царедворец Владимир Аркадьевич Теляковский. Многоопытный византиец! Его усы давали когда-то хороший доход всем карикатуристам России…

Он сидит, присматривается; трезвые, всепроникающие глаза, которые все видят, все замечают и «наматывают на ус». Как живучи привычки молодости! Они доживают с человеком до его конца. Эта привычка кавалерийского офицера проникнуть во все щели собственным глазом! «Почему круп у Рогнеды не блестит?! Дневалить вне очереди захотелось? Челка переросла, подстричь выше глаз на два пальца!» — «Слушаюсь, ваше скородие!» Да! Как давно это было… теперь и высокоблагородие, и превосходительство канули в вечность…

А как знакомо ему все в