Большие города были переполнены беженцами, но беженцами далеко не бедными. Многие приехали не с пустыми руками, привезли золото, бриллианты, еще не совсем девальвированные рубли и даже ценные бумаги, которые, как ни странно, что-то еще стоили. Кутили в ресторанах, транжирили деньги на проституток, «на веселье под песни хористок, под скрипки и цимбалы румын»[1097]. Чрезвычайно распространилась игра в карты. В Киеве, Харькове, Одессе один за другим открывались карточные клубы, где вовсю шла «азартная игра в “железку”»[1098].

Надо сказать, что украинское изобилие опьяняло и немцев. Германия при кайзере Вильгельме II променяла масло на пушки, а мирное население к концу войны голодало. Немцы настолько отвыкли от нормальной жизни и хорошей пищи, что обилие еды просто сводило их с ума. Николай Могилянский вспоминал, как спесивые тевтонцы «целыми толпами» стояли у витрин магазинов, рассматривая «всякого рода яства» – жареных гусей, уток, кур, поросят, сало, масло, сахар и белый хлеб: «И все это можно было приобрести в любом количестве без всякой карточки и рациона. Нужно было видеть, с какой жадностью набрасывались на базарах немецкие солдаты на вкусное малороссийское сало, поедая его здесь же, на виду у всех, просто, без хлеба. Видно, большая потребность была организма в жирах, которых так не хватало в Германии. Когда в уездном городке мой брат предложил замерзшему на ночном карауле немецкому солдату стакан чая с молоком, здоровый детина разрыдался как ребенок: “У нас больным детям с трудом доставали молоко, а мы его не видели уже годы”, – сказал он»[1099].

Немецким солдатам разрешили отправлять на родину посылки – до 12 фунтов еженедельно. Пусть кормят свои семьи, а Украина – снабжает Германию еще и таким способом.

Но гетманская Украина не только проедала и пропивала царские запасы. В стране восстановилось железнодорожное сообщение, которое пришло в упадок еще в революционном 1917-м. Крестьяне повезли в города продукты, потому что появился платежеспособный спрос, меньше стало грабителей: «Грабители знали, что с немцами шутки плохи и что военно-полевой суд такие преступления наказывает быстро и решительно, а потому и сидели смирно…»[1100]

Деньги снова были в цене. Ходили немецкие марки, российские рубли (царские и керенки). Появились и украинские деньги – гривны и карбованцы. Один карбованец делился на две гривны, одна гривна – на сто шагов. Гривны печатали в Берлине, карбованцы – в Киеве, в типографии Василия Кульженко. Сначала эти деньги и принимать не хотели. Но они свободно обменивались в банках на немецкие марки «в неограниченном количестве», и люди перестали чураться гривен и карбованцев. Даже немцы охотно ими расплачивались. Министр финансов Антон Карлович Ржепецкий отчасти привел в порядок финансовую систему.

Правда, русские горожане, привыкшие осмеивать все украинское, осмеяли и деньги: «…перед Василисой на красном сукне пачки продолговатых бумажек – зеленый игральный крап: “Знак державноi скарбницi 50 карбованцiв ходит нарiвнi з кредитовыми бiлетами”. На крапе – селянин с обвисшими усами, вооруженный лопатою, и селянка с серпом. На обороте, в овальной рамке, увеличенные, красноватые лица этого же селянина и селянки. И тут усы вниз, по-украински. И надо всем предостерегающая надпись: “За фальшування караеться тюрмою”, уверенная подпись: “Директор державноi скарбницi Лебiдь-Юрчик”»[1101].

Лебедь-Юрчик, чья фамилия так смешила Булгакова и его читателей, – вполне реальное лицо. Звали его Харитоном Михайловичем. Это был ученый-экономист, который еще в УНР был заместителем министра финансов, а при Скоропадском занимал должность директора государственного казначейства («державної скарбницi»).

На Украине опьянели не только от внезапного изобилия, но и от свободы, какой уже давно не было в Москве или Петрограде. Здесь больше не убивали за «буржуйское лицо» (по крайней мере, в городах), за слишком белые руки без мозолей, не тащили в Чрезвычайку всякого подозрительного. Созданная гетманом державная варта (нечто вроде жандармерии) в подметки не годилась страшной ВЧК. В стране были разрешены забастовки, так что рабочие люди не утратили завоеванных революцией прав. Это было для экономики, скорее, невыгодно: «Ремонтные мастерские работали так плохо, а труд оплачивался уже так высоко, что ремонт паровоза обходился выше его первоначальной стоимости»[1102]. И всё же заводы потихоньку увеличивали производство, снова задымились заводские трубы, «застучали кирки в шахтах; труд приобрел прежнюю силу производительности, рабочий заработок, установившись, повысился»[1103].

Как будто возвращалось мирное дореволюционное время, возвращались старые порядки[1104].

Нам жизнь на гетманской Украине показалась бы беспокойной и тревожной. Уже весной начались крестьянские волнения, забастовки были обычным делом. Но по сравнению с остальной территорией бывшей Российской империи на Украине был настоящий курорт или нечто вроде тихой гавани, где корабли могут укрыться от жестокого шторма.

В то время даже в Финляндии шла гражданская война, разыгрывались сражения, невиданные в истории Скандинавии Нового времени. Начались бессудные расстрелы политических противников. По большевистским данным, «белофинны» расстреливали «целые отряды красногвардейцев». В Лахти за один день было убито 158 женщин[1105]. «Подозрительных» сгоняли в концентрационные лагеря. Помимо социального, был в той войне и национальный аспект. Поскольку русские ассоциировались одновременно со старой царской властью и с большевиками, именно на них обрушилась ненависть финнов. Русских людей ловили на улицах, «как собак»[1106], насильно сажали на пароход и отправляли в Петроград.