минуту назад, когда я приходил один. Она сказала «добрый вечер» и провела нас в кабинет мужа. Потом принесла бутылку коньяку и разлила его по рюмкам; я не успел и заикнуться о подряде, а она уже положила передо мной желтый скоросшиватель. «Поселок Еловая Роща», — прочитал я и испуганно посмотрел сначала на госпожу Цумпен, потом на Берту, но обе они улыбались, а госпожа Цумпен сказала: «Откройте папку». И я открыл; внутри был другой скоросшиватель, розовый, на нем я прочел: «Поселок Еловая Роща — земляные работы». Я открыл и эту папку и увидел, что сверху лежит моя смета; в верхнем углу кто-то написал красным карандашом: «Дешевле всех».

Я почувствовал, что от радости заливаюсь краской, почувствовал биение своего сердца и подумал о двадцати тысячах марок.

— Боже милостивый, — сказал я тихо и закрыл папку, и на этот раз Берта забыла сделать мне замечание.

— Итак, выпьем, — сказала госпожа Цумпен. — Ваше здоровье!

Мы выпили, и я встал и сказал:

— Может быть, это неудобно, но вы, наверно, поймете меня — я хотел бы сейчас уйти домой.

— Я вас хорошо понимаю, — сказала госпожа Цумпен, — осталось только уладить одну мелочь.

Она взяла папку, перелистала ее и сказала:

— Ваша расценка за кубический метр на тридцать пфеннигов ниже, чем в самой дешевой из остальных предложенных смет. Я советую вам поднять расценку еще на пятнадцать пфеннигов, тогда ваше предложение все равно останется самым выгодным, а вы к тому же заработаете на четыре тысячи пятьсот марок больше. Сделайте-ка это сейчас же!

Берта вынула из сумочки авторучку и подала ее мне, но я был слишком взволнован, чтобы писать; я передал папку Берте и наблюдал за тем, как она твердой рукой исправила расценку за метр, написала новую итоговую сумму и возвратила папку госпоже Цумпен.

— А теперь, — сказала госпожа Цумпен, — осталась еще одна мелочь. Возьмите вашу чековую книжку и выпишите чек на три тысячи марок, это должен быть чек на оплату наличными, дисконтированный вами.

Она обращалась ко мне, но не я, а Берта вынула нашу чековую книжку из своей сумочки и выписала чек.

— Но ведь у нас и денег таких нет, — сказал я тихо.

— Когда объявят результат конкурса, вы получите аванс, и тогда у вас будут такие деньги, — сказала госпожа Цумпен.

Наверно, в эту минуту я ничего не понял. В лифте Берта сказала, что она счастлива, но я молчал.

Берта поехала другой дорогой, мы проезжали по тихим улицам, в открытых окнах горел свет, люди сидели на балконах и пили вино; была светлая, теплая ночь.

Только один раз я тихо спросил:

— Чек был для Цумпена?

И Берта ответила так же тихо:

— Конечно.

Я смотрел на маленькие смуглые руки Берты, уверенно и спокойно ведущие машину. Эти руки, думал я, подписывают чеки и нажимают на тюбики с майонезом, и я перевел взгляд выше — на ее губы, и опять не ощутил никакого желания поцеловать их.

В этот вечер я не помогал Берте ставить машину в гараж, и мыть посуду тоже не помогал. Я выпил большую рюмку коньяку, поднялся в кабинет и сел за свой письменный стол, который был слишком, слишком велик для меня. Я думал о чем-то, потом встал, пошел в спальню и посмотрел на мадонну барокко, но и там то, о чем я думал, не сделалось для меня яснее.

Телефонный звонок прервал мои размышления; я снял трубку, и не удивился, услышав голос Цумпена.

— Ваша жена, — сказал он, — допустила небольшую ошибку. Она повысила расценку за метр не на пятнадцать, а на двадцать пять пфеннигов.

Одно мгновение я размышлял, а потом сказал:

— Это не ошибка, это было согласовано со мной. Он помолчал, а потом рассмеялся и сказал:

— Значит, вы предварительно обсудили различные возможности?

— Да, — сказал я.

— Прекрасно, тогда выпишите еще один чек на тысячу.

— Пятьсот, — сказал я и подумал: совсем как в плохих романах. В точности.

— Восемьсот, — сказал он, а я рассмеялся и сказал:

— Шестьсот.

И я знал, хотя у меня не было никакого опыта, что сейчас он скажет «семьсот пятьдесят», и когда он действительно это сказал, я сказал «хорошо» и повесил трубку.

Еще не было полуночи, когда я спустился по лестнице и вынес чек Цумпену, сидевшему в машине; он был один; я протянул ему сложенный вдвое чек, и он рассмеялся.

Я медленно вошел в дом. Берты нигде не было видно, она не пришла ко мне, когда я вернулся в кабинет, она не пришла, когда я еще раз спустился, чтобы взять себе стакан молока из холодильника, и я знал, что она думает. Она думала: ему надо как-то это пережить, пусть побудет один, он должен это понять.

Но я так и не понял, да это и в самом деле непостижимо.

НАДО ЧТО-ТО ДЕЛАТЬ!

Рассказ, 1956

перевел Е. Михилевич

Рассказ о бурной деятельности

Пожалуй, самым примечательным в моей жизни был тот период, когда я работал на фабрике Альфреда Вунзиделя. От природы я больше склонен к раздумью и безделью, чем к труду, однако время от времени длительное безденежье вынуждает меня пускаться на поиски работы — ведь раздумья столь же неприбыльное занятие, как и безделье.

И вот как-то раз, вновь попав в такое положение, я вверил себя заботам посреднической конторы по найму рабочей силы и вместе с семью товарищами по несчастью попал на фабрику Вунзиделя, где нам всем должны были устроить испытание на годность.

Уже сам вид фабрики заставил меня насторожиться: стены ее были сложены из сплошных стеклянных плит, а мое отвращение к светлым зданиям и помещениям может сравниться разве лишь с моим отвращением к труду. Еще больше встревожился я, оказавшись в светлой, сияющей радужными красками столовой, где хорошенькие официантки мгновенно подали нам завтрак: яйца, кофе и ломтики поджаренного хлеба. В изящных графинах искрился апельсиновый сок, золотые рыбки тыкались тупыми носами в стенки светло-зеленых аквариумов. Официантки — все как одна — так и светились от радости. Казалось, она распирает их и вот-вот взорвет изнутри. Лишь громадным усилием воли сдерживали они заливистые трели, так и рвавшиеся из груди. Неспетые песни распирали их, как кур распирают неснесенные яйца.

В отличие от моих наивных товарищей по несчастью я тотчас же смекнул: этот завтрак тоже входит в программу испытания. И вот я принялся пережевывать пищу с самозабвенным и