Никто из собравшихся не ожидал услышать такой могучий голос и такую связную речь. И не был похож на безумца этот человек, в самом судном диване господаря объявивший себя монашьим сыном.

— Ведомо нам, добрый молодец, что ты — воровской атаман, — сказал князь, сверкнув белыми крупными зубами.

— И это истина, твоя милость. Только родитель мой и вправду монахом был и преставился пять лет тому назад.

— И где обретался грешник сей? — в голосе господаря прозвучали веселые нотки. — В монастыре или в малом скиту?

— Невдалеке от Быка-реки, господарь, у подножья кодр, в лесной прогалине стоит монастырь Каприяна, чьим ктитором[68], как говорят, был святой Штефан Великий, храбрый господарь Земли Молдавской. В той самой пустыни, в солнечный весенний день нашел пристанище бедняцкий сын из Сорокского цинута[69]. Телесный образ наш, думал он тогда, не вечен. Чем носить его по свету, полному грехов и нечестия, не лучше ли оборонить душу одиночеством и молитвой, во избавление ее и спасение. Святой старец постриг его в монахи, нарек новым именем Евфимия. Молитвы приносили ему благодать, душа обрела чистоту слезы, изголовьем же ему стало священное писание. Мало было тогда на свете таких набожных и кротких иноков, словом и мыслью славивших спасителя нашего и избавителя от страданий. Но однажды ниспослал господь отцу Евфимию великое испытание. Нестерпимый жар занялся в груди монаха. И пошел богобоязненный дотоле инок бродить по лесам и садам, лобызая листья и цветы, поклоняясь букам, тополям и дубам, моля их о милосердии. Заметив это, святой старец той пустыни дал ему благой совет — пребывать в неподвижности сорок дней и сорок ночей в своей келье, питья и пищи принимать не более чем по три глотка утром, к полудню и вечером. Отец Евфимий все исполнил, как было велено. Однако едва почуял снова запахи цветов и дыхание леса, опять попал во власть охватившего его прежде непонятного волнения. Светлым божьим утром пробрался он сквозь дебри, обступившие монастырь, и пошел, пошел на восход солнца. Миновав село, называвшееся Трушиным, вступил в долину, которую жители прозвали Кирицоевой Степью, и взобрался на вершину холма, глядевшего поверх окружавших его возвышенностей. С того места, слева, виднелся Кишинев-городок, справа — пойма Быка, заросшая ивняком, камышами и папоротниками. С невидимых гнезд взлетали стаи диких уток и гусей. А за теми зелеными зарослями раскрывали зевы обрывистые скалы. Отец Евфимий спустился вниз, до течения Быка. Прошел кучу камней, раздвигая стебли посохом, до самых скал. И уже оттуда добрался до деревеньки по названию Гидигич...

Константин Лупашку проглотил комок, мешавший ему говорить. Кир Гедеон, митрополит, ерзал в кресле, сдерживая гнев, с яростью внимая рассказу безбожника. С неудовольствием слушали и бояре. Только Дмитрий Кантемир спокойно взирал на исповедующегося грешника. Словно исповедь звучала для него утешением.

— Но в деревню ту отец Евфимий не стал заходить. Слоняясь вокруг, безвестно, он набрел на опушку рощи. Из кустов навстречу выскочил песец в коричневой шубке. Взглянул на монаха, обнюхал. Словно хотел узнать, какое двуногое создание к ним забрело. Подошли следом другие зверьки поглядеть на пришлого черноризника. Таковы в Гидигиче песцы, государь, не боятся они людей, не убегают. И, любуясь ручными зверьками, отец Евфимий услышал дойну. Выйдя из рощи, он взглянул вниз. За пригорком девушка жала жито. «Бог в помощь, красавица», — пожелал монах. Девушка обрадовалась привету. Воткнула серп в сноп, склонилась и поцеловала руку преподобного. Назвала свое имя: Цушка. Жила она одна с матерью в Гидигиче. Мать была стара и больна, едва могла покормить цыплят. Ни земли, ни скотины у них не было... Работали поденщицами у боярина Матаке. Что давал им Матаке за труд, тем и кормились. Отец Евфимий выслушал ее, помог ей в работе. Пока девица жала, он вязал снопы. Пока жал монах, она плела перевясла... К вечеру отец Евфимий потемнел ликом и вместо снопа схватил в охапку Цушку. Схватил крепко, пригнул к земле, как тростинку. Девица стала отбиваться, царапаться, изошла криком. Никто не услышал ее, — только снопы, деревья да густые окрестные заросли. Далеко за полночь вырвалась наконец Цушка из объятий монаха. Побежала, что было сил, лесом и бежала, пока держали ноги. Отец Евфимий бросился было следом, но вскоре потерял ее из виду в темноте. Наутро он стал ждать ее возле сжатого поля, но девушка больше не появлялась.

Отец Евфимий вернулся ко святому Каприановскому монастырю, со слезами исповедался блаженному старцу. Старик созвал братию на совет. Решили запереть грешника на три года безвыходно в келью, чтобы видел только образ богородицы и лампаду, да святое евангелие. Чтобы стерлось из памяти мирское. Чтобы навечно смирился перед господом. Прошли три года, за которые отец Евфимий ни разу не увидел ни солнца на небе, ни неба самого, ни зелена листка, ни птичьего полета. После того искуса ветхий старец сжалился и простил его.

Прошло еще три года. И вот, ранним утром, когда отец Евфимий рубил дрова в уголке поляны, к его землянке пришла женщина в черной шали. Спросила, давясь слезами: не живет ли в обители сей монах по имени Евфимий? «Я и есть тот монах, женщина», — ответил он. Тогда она извлекла из-под шали младенца, завернутого в тряпки. Положила его на телегу, поверх дров, и сказала: «Я — Цушка, отче, а это — твой сын, крещенный именем Константина. Берегла я его и холила как свет очей. Теперь ослабла и чую свою кончину. Оставляю его тебе, ибо он — кровь от крови и плоть от плоти твоей. Мальчик опух от голода и болен цингой. Молись за сохранение жизни его и приищи, чем исцелить...»

Сказав это, женщина растаяла во мраке леса, словно привидение. Отец Евфимий поднял было кнут — хлестнуть лошадь, дабы утащила куда глаза глядят телегу вместе с младенцем и всем, что в ней было. Но ангел божий, схватив его за руку, остановил... Тот младенец был я, государь, и исполнялось мне в ту пору шесть лет.

Дмитрий Кантемир выгнул брови. Глянул в сторону митрополита, бояр. Все сидели, напыжась, как истуканы. Константин Лупашку сглотнул еще комок. Облегчив душу, атаман с удивлением чувствовал, что темничные вши и блохи вроде бы оставили его в покое. Может быть, кровожадные твари попрятались со страху в складках платья? Или сбежали дорогой, не желая оставлять родимую яму?

— От кого