…Стекляшкин поднялся от реки, еще раз вгляделся в заросли на другом берегу, в сопки, покрытые лесом, в камушки, вокруг которых вечерне блестела вода. Теперь он стоял возле баньки, на втором этаже которой спали жена и дочь Михалыча, слушал бормотание и плеск горной реки.

Поздно это — начинать снова на пятом десятке, поздно. Но вот Михалыч… не в первый раз шевельнулась мыслишка. Начал он, как будто бы чуть раньше, но во-первых, именно что «чуть». Во-вторых, есть ли принципиальная разница — сорок человеку или уже сорок пять? Или даже если пятьдесят? Да нет, конечно же, не очень.

Может быть, это очень безнравственно — думать о себе, когда потерялась дочь, и неизвестно, увидишь ли ты ее когда-нибудь. Может быть. Но вот это — всю жизнь хотеть перестроить свою жизнь, и бояться ее перестроить… Это как? Нравственно или безнравственно? Много лет хотеть изменить жене и при этом не изменять потому, что боишься жены… Не греха, не сделать гадость, а именно самой жены? Это как, очень высоконравственно? Грехи наши, грехи! Пришло на ум знакомое с юности, казавшееся несомненным:

В грехах мы все, как цветы в росе

Святых между нами нет.

И если ты свят, то ты мне не брат,

Не друг мне и не сосед.

Я был в беде, как рыба в воде,

Я понял закон простой:

На помощь грешник приходит, где

Отворачивается святой.

Грехи — у всех, всегда грехи. Без греха не проживешь на свете, без безнравственных затей и мыслей. И неправда это — что надо забыть о себе, что есть вещи важнее собственной судьбы. Вранье. Нет таких вещей. Все, что видел Владимир Николаевич за свою уже не очень короткую жизнь — у дам, исповедующих эту нехитрую идею жертвенности, просто свои способы из жертв стать палачами. Стать эдак очень ненавязчиво, сохраняя маску невиннейшей жертвы людей, судьбы и обстоятельств. На самом деле они были вовсе не самоотверженными людьми, забывшими себя ради других, а беспощадными, злыми вампирами, сосавшими судьбы других, ближайших к ним людей. Это и было то, чего стервы хотели от жизни — возможность зудеть, тиранить, указывать, мучить, поучать.

Если хочешь быть честным, справедливым, добрым — не надо… даже попросту опасно «забывать себя» и отказываться от того, чего ты хочешь. Надо взять то, что тебе надо от жизни, от судьбы. Не дает? Тогда выгрызть зубами! Потому что пока у тебя нет того, чего ты хочешь, обездоленность будет разъедать тебя изнутри.

И потому дело не в том, что если пропала дочь, то нечего и думать о себе. И не в том, чтобы мордоваться, — «ах, дочь пропала, а я!!!» Никому не будет лучше от идиотского самоедства (настоянного на самолюбовании, как у тех «самоотрешенных» стерв). Вопрос в том, чтобы решить наконец свои проблемы — независимо от того, найдется Ира или нет. Ах, Ирка… Вот тут нахлынуло, стиснуло горло — трехлетний ребенок сидит на коленях, он качает этого ребенка — молодой, нету еще и тридцати. Качать легко — ребенок маленький, он молодой. Или вот — прибегает из школы долговязая девка лет двенадцати: довольная, широкая улыбка:

— Папка, представляешь, я в тетю Бомбу попала!

Это она из рогатки залепила в зад учительнице пения… Ладно, уже пора спать. Закат в полнеба становится все уже, все больше сводится к полоске. Гасла полоска, уползала на глазах за горизонт. Стекляшкин вздохнул тяжело. Вот и еще один закат ушел, который не с кем разделить.

Каменно спали казаки, объевшиеся мяса и капусты. Крепким сном честных усталых людей спала вся семья Мараловых, Женя Андреев, Паша Бродов. Стекляшкин пошел спать вместе с ними.

В кухне Михалыч резал мясо на завтрак всей толпе казаков, готовил салат — чтобы завтра уже только есть. Помогал ему Саша Маралов, который в лес по малолетству не пошел, а сейчас охотно резал овощи.

Латов здесь же раскладывал пасьянс, с хмурым, сосредоточенным лицом напевал старинную казачью песню. Песня так и называлась «Казачья раздумчивая»:

На земле сырой, да,

Сидели три сфероида,

Ой да,

Ехал конный строй…

Ехал конный строй, да,

Видять: три сфероида,

Ой да,

На земле сырой.

Есаул лихой, да,

С мордой Мейерхольда,

Ой да,

Говорить: «Постой…»

Говорить: «Постой, да,

Окружай сфероида»,

Ой да,

Есаул лихой…

Сняли первый слой, да,

С первого сфероида,

Ой да,

А за ним второй…

А за ним второй, да.

Видять гуманоида,

Ой да,

С крупной головой.

Смотрить конный строй, да,

А у гуманоида,

Ой да,

Хоть лягай, хоть стой…

Хоть лягай, хоть стой, да,

Морда Мейерхольда,

Ой да,

Прям хоть в конный строй.

Сняли первый слой, да,

Со второго сфероида…

Часа через полтора Валера Латов вынужден был расстегнуть штаны, потому что выпил два ведерных чайника чаю и пел уже про двадцать третий сфероид.

Саша Маралов не выдержал:

— Дядь Валера…

— Что тебе, мальчик? — спросил Латов с крайне суровым видом, подобающим казачьему полковнику.

— А сколько их всего? А, дядь Валера?

— Кого это «его»? Кого сколько, мальчик? Не мешай!

— Ну их сколько… Которые в степи? Сфероидов?

— А, сфероидов! Да какая же разница, сколько?! Так вот едешь и поешь, пока степь вся не кончится.

Какое-то время Саша переваривал информацию, и явно был готов продолжить сбор полезных сведений, но тут им помешали кардинально. Сначала, визжа тормозами, у ворот остановились три машины. Раздался властный, уверенный стук, кто-то несколько раз ударил рукой по воротам.

— Откроем, Валера?

— А мы тут при чем? Вон хозяин… Мальчик, чем про сфероиды спрашивать, лучше открой, это к тебе пришли.

— Почему ко мне?

— А в чей дом ломятся? Вот и иди открывай.

И в дом, вслед за маленьким Сашей Мараловым, ввалились сразу три гэбульника. И, к чести их, начали с громкого «здравствуйте!».