Во время нашего разговора к нам подошел Цымбал Андрей.

— Ну, командир, что будем делать? — спросил я его.

— Что делать? — переспросил он. — Нужно, пока еще не поздно и немцы не успели построить бункера и не выкопали сплошных окопов, попытаться этой ночью пройти через их временную линию обороны, а то завтра будет уже поздно.

Я взял свой бинокль и, выглянув через ветки елей, стал внимательно наблюдать за той стороной, где были немцы. Впереди была небольшая полянка, местами заросшая мелкими кустиками можжевельника. На ней паслось несколько лошадей противника.

Дальше полянка поднималась в гору, и в солнечных лучах заходящего солнца были очень хорошо видны небольшие разрозненные окопчики, но немцев в них не было видно. За окопчиками на высотке находилось местное кладбище, на котором среди могил росло несколько берез. Немного правее и дальше стоял сосновый лес. До него было с полкилометра. Через некоторое время на лужайку пришли немецкие солдаты, которые забрали с собой пасшихся там лошадей. Лужайка опустела. Немцы, видимо, были вполне уверены, что партизаны находятся далеко в болоте и ничего им не угрожает. Ко мне подошел Цымбал.

— Ну что, комиссар, — спросил он меня, — все разглядел у немцев?

— Да, Андрей, ты, пожалуй, прав. Нужно сегодня попробовать пройти их линию обороны. Сейчас в их окопчиках нет ни одного немца. Они вполне уверены, что больше партизаны не пойдут на прорыв блокады.

— Как, комиссар, пойдем на прорыв? — спросил он.

— Я согласен, а ты пойдешь?

— Обязательно пойду. Не хочу больше лезть в болото. Лучше умереть в бою, чем подыхать здесь голодной смертью.

Эти слова Андрея мне напомнили слова нашего погибшего командира отряда Агапоненко. Я понял всю ту решительность, с которой Андрей хочет идти на прорыв.

— Пойдем предложим остальным товарищам, может быть, еще кто пойдет с нами, — сказал я Андрею.

Мы подошли к Голикову и предложили ему идти вместе с нами.

— Нет, Володя, я не пойду. У меня сильно разболелась раненая рука, да и Валю раненую я не хочу бросать здесь на произвол судьбы. Что будет, то будет с нами здесь в этих болотах. Спасибо за приглашение, — наотрез отказался Голиков.

Предложили мы и остальным товарищам пойти на прорыв вместе с нами. Но все промолчали, и только один из них, неутомимый разведчик первого отряда Василий «Хорек», как прозвали его партизаны за отвагу и необыкновенную смекалистость, попросил Цымбала и меня пойти вместе с нами. До этого времени я не был еще знаком с Василием, разведчиком, и, к своему сожалению, не знал его фамилии, и только впоследствии узнал, что его зовут Василий Григорьевич Михайлин.

К вечеру на полянке стал стлаться по низине туман, который постепенно заволакивал плотным слоем всю эту полянку. Он постепенно поднимался все выше и выше. Вот уже стали скрываться в нем и кустики можжевельника. Смеркалось, и Цымбал предложил:

— Нам пора уходить.

— Ну, товарищи, давайте будем прощаться. Не поминайте нас лихом. Если нам удастся прорваться через блокаду, то мы будем находиться где-то в районе озера Селява, — заявили мы, прощаясь с ними.

— Вот что, Цымбал, и ты, Ильин, — предложил нам бывший комиссар бригады Иван Григорьевич Финогеев, — если вам удастся прорваться через линию блокады, то собирайте на той стороне всех перешедших туда партизан и организуйте из них сводный отряд. Ты, Цымбал, будешь командиром, а Ильин комиссаром этого отряда. Ну, всего вам хорошего, не забывайте нас.

* * *

Сердечно попрощавшись с боевыми товарищами, мы втроем, пригибаясь как можно ниже к земле и перебежками от одного кустика можжевельника к другому, в стлавшемся по земле тумане пошли вперед, к немецким окопчикам.

Пока все было тихо, и нам удавалось незаметно все ближе и ближе подходить к этим окопам. Но чем ближе мы подходили к ним, тем слабее становился туман. И один из сидевших в окопах дозорных обнаружил нас в этом тумане. По всей видимости, ему показалось, что нас не трое, а все можжевеловые кусты среди колеблющегося тумана в его испуганном взоре превратились в партизан, идущих в наступление на их окопы. Перепугавшись нас, он, оставив свой карабин на бруствере окопа, выбрался из него и побежал в сторону кладбища, где сидел другой дозорный. Подбегая к нему, он громко крикнул:

— Ганс! Битте фойер!

Мы поняли, что он просит у Ганса огня, чтобы закурить сигарету и этим самым объяснить его уход из окопа. В наступающей темноте вечера мы увидели два огонька от горящих сигарет у курящих немцев. Воспользовавшись замешательством этого немецкого дозорного, мы поднялись во весь рост и бегом направились к оставленному немцем окопу. Неожиданно Цымбал обнаружил перед окопом натянутую проволоку. Возможно, эта проволока была от мин, установленных против партизан, а может быть, от сигнальных ракет, но, увидев ее, Цымбал вполголоса крикнул нам: «Осторожно, проволока!»

Перепрыгнув через нее, а затем через окопчик, мы быстро достигли края того соснового леса, который я видел из бинокля, когда наблюдал за немцами на берегу болота. В лесу уже было совсем темно, и кругом полно немцев. Недалеко стояла походная кухня, где немцы, получая ужин, громко гремели котелками и, поглощая его, шумно разговаривали между собой. Держа все время на взводе автоматы, мы не спеша, тщательно маскируясь за деревьями и разными кустарниками, шли по краю опушки леса среди немцев, которые сновали кругом в лесу. Неожиданно на фоне еще светлого неба мы обнаружили на краю леса силуэт пушки.

— Пушка… — шепнул мне Цымбал.

— Вижу, — ответил я.

Осторожно приближаясь к ней и боясь, что где-то рядом с пушкой должен находиться артиллерийский расчет противника, мы все свое внимание сосредоточили на эту сторону леса. Когда же мы подошли совсем близко к этой пушке, то обнаружили, что это совсем и не пушка, а обычный прицеп от автомашины, на котором лежали бревна, приподнятые вверх как ствол пушки. Чертыхнувшись, мы быстрым шагом пошли дальше мимо этого прицепа. Лес был небольшой, и дальше за ним показалось поле. Мы были очень рады тому, что пока без единого выстрела прошли самый опасный участок пути прямо под носом у немцев.

Быстрым шагом мы уже шли по открытому полю, когда нам наперерез по дороге, идущей посреди поля, выскочил из леса всадник. Мы несколько опешили от этой неожиданности и замедлили шаг. Но немец, сидящий в седле, не обратил на нас никакого внимания и проскакал на коне почти под самым носом у нас.

— Ну и везет нам, — весело сказал Василий, молчавший всю дорогу.

Пройдя это поле, мы снова углубились в лес. В нем высокие сосны перемежались с мелкими кустиками и молодым ельником. Пройдя еще с километр по этому лесу, а может быть, и меньше, мы снова вышли к болоту. «Все! Я дальше не пойду, — категорически заявил Цымбал. — Мне это болото до того осточертело, что больше я в него не полезу». Каждому из нас болото, в котором мы провели уже почти две недели, страшно надоело. Мокрая одежда и обувь, падение в холодную воду, споткнувшись то о корни, то о кочки, сопревшие в сапогах ноги, которые мы не разували уже несколько суток, все это так нам надоело, что решили в болото, встретившееся на нашем пути, больше не идти.