class="p1">Не иначе эта мысль для Разуневского много значила — он продолжал возвращаться к ней.

— Россиянка... озорнее? — спросила она.

Он потупил глаза — не очень-то большим женолюбом, видно, был он.

— Россиянка благочестивее, хотя может быть и неверующей, — сказал он.

— А разве можно быть благочестивой, не будучи верующей? — спросила она. В ее вопросах была бедовость, ей очень хотелось смутить его.

— Можно.

Ната подумала: да видела ли она в доме икону? Кажется, видела: в той комнатке, полуспальне-полукабинете, которую хозяин назвал кельей. Икона была чуть больше блоковского тома, что лежал на кровати, и так затянута копотью, что казалась не светлее этого тома.

Она стояла сейчас у многостворчатого окна веранды и смотрела в сад. Когда он приближался к Нате, Варенцов замирал: а все-таки они хороши рядом, право слово, хороши. Не в пример Кравцу! Тот костист — того гляди, мослы прорвут пиджак! — а этот высок и ладен, да уж как силен в груди и руках — мужик... Варенцов не утаил улыбки: стыдно сказать, у них бы дети были на загляденье! Нет, если они сами не найдут дороги друг к другу, их надо ухватить за загривки и стукнуть лбами: «Не разминитесь, дети мои, не разминитесь!..» Варенцов искоса посмотрел на дочь, и вновь пришла на ум шальная мысль: матушка Наталья Федоровна Разуневская!.. Точно ветер вздул на Варенцове рубаху — обдало морозом!

— Простите, отец Петр, но тот раз я вас видел по дороге на станцию... Дядя?

Молодой хозяин дома вдруг хлопнул ладонью в створки оконной рамы, распахнул.

— Дядя...

— Разуневский?

— Да, Разуневский-Коцебу...

— Фома сказывает: дипломат церковный...

— Всезнающий Фома, да? — улыбнулся отец Петр и добавил серьезно: — Да, дипломат, пожалуй...

— И священник при этом?

Разуневский с превеликой пристальностью взглянул Варенцову в глаза:

— Да, однокашник нашего отца Федора, того, что был здесь до меня... Помните?

У Варенцова явилось искушение спросить: «Это какого же отца Федора, того, что народ нарек «попом-окулистом»?» Хотел спросить, но устоял: как-то непочтительно, хотя ничего обидного нет, быть может, даже лестно... Маленький, заросший седой бородой по самые глазницы, он был неистов В своей религиозности, в своем церковном догматизме. Как свидетельствовала молва, он был попом в первом поколении и готовил себя к карьере врача-окулиста, но ушел в попы — от его прежней профессии остались только интерес к глазным болезням и докторский саквояж с необходимым инструментарием. Лечил он охотно, полагая, что престиж врача не мешает его репутации священника, даже в чем-то дополняет ее...

— Отец Федор... человек нравственный, — произнес Варенцов убежденно и уточнил, смутившись: — Я хотел сказать... верующий.

Разуневский не оторвал пристального взгляда. «Да не ставишь ли ты под сомнение нравственность Коцебу? — будто говорил этот его взгляд. — И его религиозность?»

— Дядя Коля гостит сейчас у отца Федора, — молвил Разуневский как бы между прочим, — не мудрствуя, он назвал его так, как звал всегда, «дядя Коля», — ответ имел в виду сомнения Варенцова насчет религиозности Коцебу.

— Они друзья? — спросил Варенцов.

— Они друзья, — произнес он с заметной готовностью; казалось, одной этой фразой он рассеивал все сомнения своего собеседника.

Зажгли свет — с пасмурным небом вечер точно приблизился. Варенцов подумал: «А теперь я рискну приоткрыть ларец фамильный — была не была, рискну...» Но, видно, решиться на это было не просто — Варенцов вдруг взял и сел на край дивана, что стоял в дальнем углу веранды. Отец Петр обернулся и, увидев сидящего Варенцова, на минуту смешался, не зная, что делать; потом опустился в кресло, стоящее от гостя на расстоянии почтительном. Они молчали, ожидая, когда сумерки взорвутся, — то, что они взорвутся, не было сомнений.

— А что такое... церковь среброглавая, отец Петр? — спросил Варенцов.

Отец Петр ухмыльнулся и этой самой своей ухмылкой точно снял напряжение.

— Да это церковка за Дунаем, в которой был настоятелем лет сорок отец Никодим, дед мой по матери... А что?

Он спросил: «А что?» — и будто кинул грузное тело Варенцова на верхнюю полку парной, — диковинно, как этакие слова-коротышки могут сотворить такое — «А что?».

— Ходят слухи... — мог только вымолвить Варенцов, но отец Петр не захотел продолжать разговора.

— Слухи, слухи... — заметил он.

Ната вернулась к столу и, придвинув кресло, едва не смяла щенка — он взвыл.

— О, теперь я вижу, что вы не один!.. — возликовала она. — Песик, поди сюда, я умею с собаками...

— А это не собака, а волк... — произнес отец Петр почти назидательно.

— Как?..

— Волк или, вернее, волчонок... Япет, не бойся!

— Погодите, а почему Япет?

— Япет — младший сын моей планеты, Сатурн подарил мне его однажды ночью.

Ей стало не по себе.

— Япет, Япет... — повторила она и не без страха посмотрела себе под ноги — волчонок был насторожен, взгляд его серо-желтых глаз был недобрым.

Они спустились с веранды в сад.

Посреди сада была расчищена площадка, натянута меж деревьев сетка.

— Папа, волейбол! — закричала Ната. — Это... кто же?

— Я, конечно, — отозвался отец Петр — он мигом узрел в ней заядлую волейболистку. — Сыграем?

— О, папа!

— Ваша подача, Ната!..

Он играл в удовольствие, забыв обо всем, разрумянился, мигом возобладали мирские краски. Да и Ната забыла о том, что перед нею лицо духовное, — ее резаные подачи явно игнорировали высокий духовный сан Разуневского.

Один Варенцов был смущен не на шутку, опасаясь, чтобы посторонний глаз не рассмотрел происходящего.

— Мне иного партнера не надо, — произнес Разуневский. — Беру с вас слово: мы будем играть, обещаете?..

Она засмеялась:

— А эта... блондинка, портрет которой мы видели в кабинете, не играет с вами?

Но он, по всему, не смутился:

— Сестра?

— Блондинка! — засмеялась она пуще прежнего, довольная тем, что очередная ее шутка, кажется, удалась.

— Играет, конечно!

А Варенцов со смятенным вниманием взглянул на них издали