Тьфу ты, что за оказия! Записку ухитрились просунуть в щель оконной рамы. И опять старик наш сокрушался пуще всех:

— Он это, его плутовские слова…

— Экий ты, — возразил я в сердцах. — Откуда бы тебе знать, что это его слова? Никто здесь руки, ноги не оставил.

— По умыслу сужу — его писанина. Ах, Фомин, ах, обманщик, ах, окаянная твоя душа! — вскрикивал он и никак не мог освободиться от беспокойства.

Как раз в это время правительство приняло решение против последышей дезертирства. Явившимся в ближайшую неделю обещалось смягчение кары. Зато беспощадное осуждение ожидало того, кто не внемлет этому последнему акту милосердия. В те места, где и после этого оставались дезертиры, направлялись отряды. Мы ждали наших дезертиров всю неделю и дежурили в сельсовете даже по вечерам. В последний вечер истекающего срока, около полуночи, к нам постучали в дверь. Мы вышли и обнаружили бумагу, приклеенную к крыльцу:

«Дураки, чего ждете, Фомин свое знает, Фомин давно в Красной Армии».

— Он, он, мошенник, написал, — закричал старик, — больше некому! Застрелить его мало, такого-сякого. Худая трава из поля вон.

Терпение наше иссякло, мы запросили отряд. К нам прибыли комсомольцы, добровольно предложившие свои силы военкомату. Начальник у них был белолицый и веселый парень, в новеньком обмундировании, очень молоденький и очень задорный. На ходу он то и дело поправлял кобуру с револьвером, которая сползала наперед.

— Три года бьем гада без устали, — сказал он нам при первой встрече. — Уничтожили Краснова, выгнали Деникина, порешили Колчака, а Каледина с Юденичем днем с огнем не сыскать. Теперь нам доконать надо Врангеля в Крыму и польскую шляхту на Западном фронте. А ваш бегун этому делу помеха. Конфискации у него не было?

Мы сказали, что самого дезертира в глаза не видали, и хоть уверены, что он здесь, а ошибку делать опасаемся, имущество его пока оставили в покое.

— Идемте, так и быть, выясним дело на месте.

Баба нисколько не обеспокоилась, увидя нас, и только смиренно поклонилась начальнику.

— Ну что, тетя, говори прямо, муж шкуру спасает или за трудящихся бьется?

— Мой муж честь свою блюдет и не шкуру, а республику спасает, — ответила она, — последнюю кровиночку за Ленина отдает. Совесть моя спокойна.

Она вытащила из-за иконы пачку запыленных писем, перевязанных веревочкой, и подала их начальнику. Мы стали разглядывать эти письма. Конверты их были настолько засижены мухами, что по штемпелям ничего нельзя было проверить. А сами письма, действительно, были от мужа, мы его почерк знали. В них значились поклоны родным и сообщалось жене, что он «по-прежнему отчаянно бьется с поляками под Минском».

— Ах, гадюка, — вскричал старик, — и как это только он про такой город мог слышать, сидя в кустах. Врет, все врет до последнего слова!

Баба посмотрела на него гневно. Начальник положил письма в карман и произнес:

— Исследуем, как сказал Сократ.

— Мы исследовали, но нигде в частях такого красноармейца не значится, — ответил я, — даже роты такой нет.

— Нет и нет, — подтвердил старик, выйдя на улицу.

— А тебе откуда знать? — спросил начальник.

— Да уж знаю, вот и все… Я третий год в комиссии тружусь и дезертиров повадки как нельзя лучше разузнал. А вы идите вот за мной, куда я вас поведу.

— Да куда ты нас поведешь?

— А уж это мое дело, — отвечал он угрюмо.

Мы с начальником переглянулись. Все это казалось странным, еще более — само беспокойство старика. Мы прихватили двоих стрелков и последовали за стариком, который на все наши вопросы только досадно отвечал:

— А это уж мое дело, вы только идите.

Что за фокусы? Мы прошли оврагом в рощу, потом старик повел нас хожеными тропами к реке, по берегу которой, через болота, мы вышли к лугу подле леса. Мальчик пастух отгонял скот от полянок, на которых росла сочная трава, и все теснил стадо к болоту, хотя овцы и телята все время рвались в лесок. Почти на каждой корове висел колокольчик, а ноги были спутаны.

— Чье стадо, малец? — спросил начальник.

— Елховское.

— А почему в лес его не пускаешь, там трава по колено?

— Шалят лесные жители.

— Какие это лесные?

— Дезентиры, — уверенно ответил он. — Уему на проклятых нету. Как чуть зашла овца на поляну, он тут как тут, бедокур, цап ее и — потащил. А в лесу разве его увидишь да настигнешь! Много они у нас перетаскали — лесные жители, в рот им дышло. С каждым годом все тише, а бывало, беда — пригонишь стадо домой, а бабы в полон тебя берут: то одной овцы нет, то двух сразу… Мошенничество, — сказал он серьезно, хлопнул кнутом, и звук прокатился по реке.

— А теперь есть ли лесные? — спросил начальник.

— А кто их знает. Теперь они больно хоронятся, строгости пошли, говорят, начальство на них шибко осерчало.

— Тебе сколько лет?

— Десять скоро. Четвертый год подпаском, теперь в старшие переведен. Эй, ты, Тишка! — закричал он. — Не зевай там, корова в осинник идти хочет.

Мы оглянулись и увидали парнишку лет семи.

— Это мой помощник. Он еще дезентиров боится.

— А ты? — спросил удивленный начальник.

— А мне что же бояться их? Слава тебе господи, четыре года работаю, привык, бойся они меня, у меня вон дубина, — он поднял свою дубину. — Чудно! — он покрутил головой и улыбнулся. — Ходит тут один дезентир этой дорогой в кожаном пиджаке и в обмотках, как настоящий солдат. Загляделся я, а он — барана за рога хвать, морду ему сжал, чтобы тот не блеял, и в лес тянет. А баран силач попался, страсть, упирается, не идет. «Эй ты, — кричу, — пусти, а то вот дубина». И только показал ее дезентиру — он в лес, да след простыл. Не от хорошей жисти барана поволок… Н-да! Раньше баба к нему ходила, а вот второй день нету… Грехи! Тоже в лесу помокни — лошадей кусать примешься… Эй ты, дезентир! — закричал он на жеребенка, который отделился от стада. — Я вот тебя!

— Ну вот, — сказал старик, — этот малый про нашего Фомина и рассказывал. Идемте, чтобы время не терять.

Мы шли глухою чащобою, раздвигая впереди себя молодой осинник руками: ветки цеплялись за наши одежды. И вот оказались подле глубокого и сырого оврага, заросшего папоротниковой травой и можжевелем. Огромные сосны с вывернутыми корнями лежали на земле и преграждали нам путь. Перелезать через поваленные стволы с ощетинившимся в небо целым лесом сучьев было очень трудно. Мы порвали свои рубахи, исцарапали руки и лица, утомили ноги,