а старик все шел да шел, тяжело дыша, озабоченно осматриваясь кругом и повторяя каждый раз при остановке неизменное свое: «Кажись, не тут». — «Ну, что же, — отвечали мы, — веди дальше». И мы шли за ним дальше. Овраг стал глуше, еще темнее, на дно его никогда, наверное, не проникало солнце, и трава там не могла расти за недостатком света, видно было, что прела одна только прошлогодняя листва да мелкий валежник, и оттуда несло специфической сыростью никогда не проветриваемых и не прогреваемых лесных мест. Из оврага тянулись наверх голоствольные длинные-предлинные и тонкие осинки с маленькой и чахлой кроной, очень напоминающей метелки. Бедные осинки, они почти не знали, что такое яркое солнце: могучие вершины сосен, выросших сплошной стеной по краям оврага, заслонили от них даже самое небо. Наконец, мы очутились в таком месте, где сосны стали настолько высоки, а ели настолько широки и густы, что внизу под ними царили вечные сумерки.

Старик остановился в местечке, тесном, как берлога, присел и прошептал:

— Я поползу сейчас этой стороной ели, а вы ползите другой. Я дезертира выманю из его логова, и как только он поползет ко мне, вы его сзади и цапайте за ноги. Тут уж он наш, — ему некуда будет деваться, будьте спокойны.

Он прополз под ветками ели и свесился над оврагом. У самого края лежала чудовищно огромная сосна, вырванная бурей с корнями, образовавшими как бы навес над ямою, черневшей под нами. Вход в нее был завален хворостом, и виднелось только одно отверстие, как пролезть человеку. Подойти к этой дыре можно было лишь снизу, из сумеречной глубины оврага.

Мы услышали, как старик кликал:

— Фомич, вылезай, это я, шабер твой.

Лесная глушь скрадывала его голос, звучавший здесь не-обычно глухо.

— Фомич, — повторил старик, — я тебе весточку принес, вылезай, не бойся. К нам отряд приехал, тебя ищут. Вылезешь — все расскажу… Жена тебе вот и лепешек прислала.

Старик повторил свой призыв несколько раз и после каждого раза прислушивался. Ни шороха, ни звука, ни голоса в ответ не последовало. Он протяжно вздохнул, поднялся с земли и дал знак следовать за ним. Мы спустились в овраг, невдалеке от ямы. Не упуская ее из глаз, мы стали ползти к ней по отвесному берегу, цепляясь за тонкие стволы осины. Старик первый нырнул в отверстие ямы. Мы прислушались. Стояла тишина. Кровь стучала у меня в висках. Я полез в яму вслед за начальником.

В яме было темно, пахло дымом. Начальник зажег спичку и осветил нутро этого вместительного логовища. В одном углу его, на ворохе сухих листьев, лежала старая рогожа, которая служила, вероятно, постелью обитателям, а в другом — головешки, покрытые сизым пеплом. Деревянная ложка была черенком воткнута в стену. Валялись тут же остатки съеденных овощей и окуски яблок. Старик растерянно, с виноватыми ужимками ползал по логовищу и ощупывал каждую мелочь руками. Подымет скорлупку, поднесет ее к глазам на ладони, по-стариковски вздохнет и выбранит кого-то: «Нечистый дух».

— Ну, что же, старик, где твой дезертир? — сказал начальник.

— Оплел он нас, как есть оплел, — ответил тот, — оставил свое насиженное логово, точно чуял, мошенник, и в другие места уплыл.

— А может быть, он здесь и не плавал, — возразил с раздражением начальник, снял сапог и стал морщась растирать мозоль, — и мы дедушкины сказки приняли за явь. Бить-то нас некому.

Я разделял настроение начальника. Мне казалось, что старик выжил из ума или хитро и нагло нас морочит. Сердце мое налилось гневом и досадой.

— Глупый старик, — сказал я с раздражением, — тащил нас такие версты, чтобы показать покинутое логово дезертира, точно мы никогда не видали ям. Или ты решил посмеяться над нами? Дескать, молоды, легкоумны, пущай порют горячку.

Он виновато молчал.

Сразу все почувствовали непереносимую усталость, каждый пустяк теперь раздражал нас и вызывал вспышку гнева. Мы шли обратно без разговоров, угрюмые и злые, шли долго, сбиваясь, плутали, начальник отчаянно ругался, спотыкаясь о корни деревьев, и старик при каждой его оступи вздрагивал и тревожно оглядывался в его сторону.

Мы достигли села в самые сумерки и, как только присели отдохнуть у старика в сенцах, так уж и не могли подняться от усталости и растянулись, кому где пришлось. Сам хозяин улегся на деревянном помосте. Несмотря на общую усталость, на ноющие ноги и на боль в голове, я не мог уснуть. Лезли в голову всякие мысли: почему старик, если мог, то раньше не решался дезертира сцапать, и как он узнал о существовании этой проклятой ямы? Завтра он от нас не отвертится, не на таких напал. А на околице пели девки, еле внятно, однотонно. К избе подошел и стал чесаться об угол отбившийся от ночного стада мерин. Луна выкатилась из-под застрехи соседской повети, поднялась над яблоневыми садами и смело глянула в полуоткрытую дверь сенцев.

Прошло часа два, не менее того. Девки смолкли на околице и, наверное, разошлись по домам. А я не спал еще, не спал и начальник, я угадывал это по его дыханию. Луна осветила стену сенцев, чуть повыше хозяйской постели. Старик завозился, вдруг тяжело вздохнул и стал подниматься со своего тулупа. Потом отворил дверь настежь и потоптался на крылечке. Луна осветила его всклокоченную фигуру в посконной рубахе без пояса и в штанах, изодранных на обоих коленах.

— Ты что, дед? — спросил вдруг пугливым шепотом начальник.

— А то… перед вами повиниться хочу…

Он полез на горницу и стащил оттуда телячью шкуру и дубленую овчинную шубу, вовсе новую. Он бросил телячью шкуру и овчинную шубу подле нас и сказал решительно, проводя рукой по шее:

— Вот голова моя — секите.

Точно ветром нас обоих подняло с постели. Вмиг мы очутились на ногах и с чувством тяжелой тревоги глядели на старика, ногами гадливо отшвыривающего шкуру и шубу.

— Каков грех, такова и расплата, судите меня, — сказал он, — я дезертира укрыватель и лютый взяточник. Это вот дезертирова подачка.

Мы молчали, оцепеневшие от неожиданности.

— Мне стыд глаза уже год ест, а теперь невтерпеж стало, потому что дезертирово нахальство мне сердце тревожит и душу жжет.

Он сел на ступеньку, вытянув руки вдоль колен. Мы опустились подле него.

— Работаю я, братец мой, в комиссии и борюсь с дезертирами давно, а коснулось дело до моего соседа, Фомина, споткнулся, и грех меня попутал, — так начал он. — В то самое время, когда приезжал Артанов и дезертиров искал, на самой заре прибежал ко мне огородом сосед, прямо с постели, бухнулся в ноги,