А Дов-дворецкий, черная кость, чуть пасть раскроешь — хрясть, зуботычиной награждает: «Ты што, с дуба упал, желудивый?!» И не пикни, грозится язык оттяпать, кишки выпустить и злых колбасников напустить, хотя особо так без повода он обслугарей не притеснял, ругался обоснованно, бил смертным боем терпимо и за дело, за невежество — чтоб знали. Ну, у обслуги самой рыльце по уши в пуху! Одни имена чего стоят — Факей, Охозия, Шимшон, Агей… Язык занозиш! Или, к примеру, — Михей, уроженец местечка между Хеброном и поселением Вшивая-Спесь. Дядя Михей! Эх…

Нравы дворни, два слова — леность и крадолюбие (ой, недаром сам Дов-дворецкий без руки, а он из низов). Дворец — дворище, по-старому, оно же печище — по определению, в идеале, как бы большая семья, живущая общо, за одной оградой. Но на деле обслуга была, в основном, приходящая, величаво звала себя «Уходящие Домой» и являлась, по сути, чиновным людом — кухонными клерками, бумагомойками, служащими застолья. Хожение в присутствие было не зело трудное: вошел, скажем, Кормилец — пали ниц, распростерлись — о, жители пыли! — полежали немного, встали, отряхнулись, по-ошли себе каждый по делам его… Ими двигало — как на насесте, те же мозги — стремление спихнуть ближнего, оссать нижнего, несложно пресмыкнуться перед Верхним. Ил, который жил при Дворце, имел, как стольник, свою комнатку (камора отдохновения!), более похожую на вишневый шкаф, куда отправлялся на ночь — и настоялся, пропитался духом здешних истин («кто не промах — сидит в хоромах, а кто хамор — ступай на двор!») — относился к Уходящим снисходительно. Мелюзга, камарилья, дворняжки. Пришли, ушли — расползлись по своим ночлежкам, к бумажным очагам в многоэтажных лачугах, скумекав: «Моя ойкумена с краю». На раздраженный вопрос: «Зачем вы вообще возникаете здесь, во Дворце?» — простодушно и важно ответили бы, почесывая двумя руками живот: «Зашибить фиников на хлеб». Бескрылость, ограниченность, гусеничное разуменье… Ежевечерне, уходя домой, с усердием двугорбых прут шелкопрядные мешки весом в шесть песцов. Ничто не спасает, ничье увещеванье. Хребты трещат, а тащат! Не-ет, недоступен этаким Путь Зуз…

Любимой придворной забавой было вспрыгнуть на плечи зазевавшемуся сослуживцу с воплем «Вези, везун!» — и тот должен был протащить оседлого несколько шагов, кукарекая. Ил их сразу четко осадил (локтем под дых, затылком в переносицу), но общества не чурался — шаломкаясь, сердечно хлопал по плечу, касался щекой щетины, стискивал лохматую ладонь, спрашивал, как детеныши, что дома, эко с финиками — памятуя золотое кафедральное сеченье, пропеченную середку: «Горек корень — заплюют, сладок коли — расклюют».

Обслужные меж собой шеменовали его Илюха-Аврех (что значит — «преклоните колена»), лезли умаслить и уважали за размах крыльев — эх, всеобъемлющая голова! Ну, и манипулировал он ими гордо, как хотел, крутил жомом, подсказывал ходы. А над Кормильцем на кухне втихую потешались — соплезубый, рога в дверь не проходят! Прозванье у него не зря, ребята, — Сын Оленя. Причем дрекалистый мужик, аккуратист пустяшный. Педант, наверно, гиршензон. Муж скорбей и изведавший болезни. Лечиться он смылся — был ранен в зад стрелой? Уехал — на хутор бабочек ловить. Сачок! Жучила! Скарабей дотошный! Обликом страшон, а не пужает. Фраерог! Нет в нем ни вида, ни величия. Абрам храбр! Терц его промеж роги!.. Эх, Натан! Понты эхнатоновы, ксивы эвксинские, а в натуре — пар один, парпар, бычара-махаон, мотыль сушеный. Перед женой дрожит влюбленно — аж бабочки в животе… Сявка! Гроза из корыта… Рога в дверь… Да, говорят, они у него неправильно растут — острием внутрь. Впиваютс! А чего рога — просто нарост, даже не опухоль. Лишь были б важные органы в порядке, желудок там, семенники.

Натан Бен-Цви по кличке Кормилец происходил из старинной семьи скотоведов-первоизходцев (о, ветер и нары!), славного клана основателей БВР — так называемая «династия Мееровингов», зельц земли Ашкинозем. Нак-Ник копченый. Эрец-перец-коль басар. Фараоново племя! Дед его, благородный пятнистый Цви из колена Нафтали, был когда-то небольшой повелитель на Севере, на озерах — сей пустошью владел — ходил по объявшим душу водам, продавал воздух. Отец Кормильца объявился в столице, занялся ростом, пустил ростки, сумел фиников сгоношить. Выстроил Гранатовый Дворец — отгрохал избушку! Кормилец, оленья душа, теперь на книгах прожигал нажитое… Был он ныне, к тому же, в небольшой опале — чем-то Мудрецам не потрафил, учиться, что ли, стал хуже. Супружник Иры, важенок. Чистое животное, с рожками — украшен коронкой. Приделал рога к изобилию! Избранник, изюбр. А ну его…

— Сопричастность! — рычал дворецкий Дов в коридоре, и Ил в комнате покатывался со смеху на пару с ковриком.

— У, вы, не знающие простых вещей! — орал дворецкий на обмершую обслугу. — Песах настает, что он нам несет? Элементарно же! Неизбежно навалятся гости, примутся распивать да отъедаться! Помните, оглоеды, о сопричастности вашей — у пархов и простейший раб был друг семьи, так что сии гости прутся и к вам тож. Тут важна поведенческая модель — не вы, старательные, для них, а они, разогнавшиеся, для вас! Вы — пытливы, они — подопытны. Кому добавку приплюсовать, кого минусом обнести… Должны походку чуять! Лазарево цыкнуто с трона небесного: «По треку нареку!» Загрузите себе, что дворцовый Столовый Чертог и, скажем, обычная лаборатория решают схожие задачи — расставляются приборы, монтируются спиртовки, разносятся опытные образцы, осуществляется расщепление пищи. Белок, маца и углеводы… И никакого чтоб раболепия! Девиз: «Надзирать и обобщать». Чисто лабораторный интерес… Анализ! Поднес поднос, сунул под нос… Забрал обгрызенное… Реакция-с!

Ил знал, что сейчас, пока дворецкий разоряется, на плоскую крышу Дворца уже садятся роскошные «смушки» — летательные диски. Гости съезжались на раздачу, спешили к кормушке. К золоченой миске в окошке! Нынче — священная пятничная трапеза. Преднаступление. Сочельник Песаха. В честь выхода из членства рабства! Престольный праздник. Пасхальный Шульхан. Обед обильно накрывали на открытое множество персон, и собирались они на мед с яблоками — роями. Элита едет. На шармака — форшмака! Гошенники — за хлебцем. Ох, провалитесь вы, мешочники! Господи, спасибо Тебе, что создал только одну субботу!

Вот, значит, люки распахиваются, и они, кряхтя, слезают с кожаных подушек и, сыто жмурясь, вылезают из «смушек», ступая важно, саженьи, чернея сажей одежд, шурша полами лапсердаков по ухоженной траве крыши рядом с закутанными по вторые фаланги пальцев женами, и скапливаются перед прозрачным шаром лифта, возносящего их с крыши ниже — на дворцовый чердак и прямиком в Столовый Чертог — жирные лоснящиеся лица с острым профилем прожорливых птиц, лапчердачники-начетчики, исступленно говорливые шляпники, «черный свет» — слетелись, оронье, ультра-орто, крылатые рыла! — сию шнию, без промедленья, начнут речи тяни-толкать — а и то, намолчались в галуте, плавая в матке, паря редьку, комментируя федьку — примутся долдонить сплошняком, бурьяном, без разрывов, и не встрянешь — наш-то, Кормилец, не любит оборванной черни, дает высказаться до упаду — хорошо, нет его сегодня — спасенье!

Ил встал. Его час. Уже взошла первая звезда в колодце, или точнее — шиворот-навыворот — над башней Шабата. К Столу!

4

Столовый Чертог, где всучался обед, был чуток даже мрачноват, готическ, тона того-с, строгие, ну, подобает — место торжеств, торжищ, жрищ, глядишь, вот-вот зажжется надпись на стене. Трехстворчатые двери из желудевого древа вели в зал, а как войдешь — ахнешь, и эхо десятипархно хакнет в ответ — храмовая акустика-а! Стены обшиты черным кедром, полы выложены белым мрамором, гулкие плиты чисты, потолок светится желтым с звездами. Массивный стол на шести звериных лапах окружен тяжелыми стульями, спинки их покрыты орнаментом — изогнутые виноградные лозы с выпуклыми гроздьями, пальмовые ветви с нераскрывшимися листьями, спелые цитрусовые плоды. Повсюду, сколько брал взгляд, покоились предметы, свидетельствующие о достатке владельца — разнообразные изделия из благородных металлов и «аразской кости», весьма полезные лаковые кощейно-кошерные лари, ритуальные кастрюльки, вазы, изящные излишества, танахгрские статуэтки — взять хоть фигурки сатиров из бронзы с оттопыренными приапами или сатурнов с лакомо торчащими изо рта останками — знатный коллекционерко был Кормилец, насобирал. Стояли бакбуки, набитые речной галькой и залитые прозрачной водой — и в них рос красный рамбамов бамбук, а у него резались глаза и тихо хитро хлопали. На амфорах и скульптурах старательно вырезано: «Хаим делал», «Дувид делал» — зарубки мастеров, показывающие, что произведения не вполне закончены и, увы, удалены от совершенства (еще не «сделал»). Предел — в небесах! Это как зампотылу Рувим во время своего господства не разрешал в каптерках точных чисел. Примерно!