носу – вот в чем была разгадка! Как можно что-либо строить на таких зыбучих песках? Их самые тривиальные поступки могут означать неизмеримо многое, а причина крайне странного поведения может объясняться шпилькой или щипцами для завивки. Доброго вам утра, Уотсон.

– Вы уходите?

– Да. Я скоротаю утро на Годолфин-стрит с нашими друзьями регулярных сил поддержания порядка. Решение нашей проблемы связано с Эдуардо Лукасом, хотя, должен признаться, я не имею ни малейшего представления, какую форму оно может принять. Кардинальная ошибка – строить теории без фактов. Прошу, останьтесь на посту, мой добрый Уотсон, и принимайте новых визитеров. Присоединюсь к вам за вторым завтраком, если сумею.

Весь этот день, и следующий, и следующий Холмс пребывал в настроении, которое его друзья назвали бы молчаливым, а все прочие – угрюмым. Он прибегал, убегал, непрерывно курил, играл какие-то отрывки на своей скрипке, погружался в размышления, поглощал сэндвичи в самые неположенные часы и почти не отвечал даже на посторонние вопросы, которые я ему задавал. Мне было очевидно, что его розыски складываются не слишком удачно.

О деле он не заикался ни словом, и я узнавал подробности следствия из газет – об аресте с последующим освобождением Джона Миттона, камердинера убитого. Присяжные коронера вынесли очевидный вердикт «Предумышленное убийство», но кем именно оно было совершено, оставалось по-прежнему неизвестным. Никакой идеи о мотиве. Комната была полна дорогих вещей, но все они остались нетронутыми. К бумагам покойного не прикоснулись. Они были тщательно изучены и показали, что он внимательно следил за международной политикой, был жаден до сплетен и слухов, был полиглотом и вел обширную переписку. Был на дружеской ноге с ведущими политиками нескольких стран. Но ничего сенсационного в документах, заполнявших его ящики, найдено не было. Что до его связей с женщинами, они оказались многочисленными, но, видимо, несерьезными. Много знакомых, но мало близких приятельниц и ни единой, кого бы он любил. Его привычки были регулярными, поведение безобидным. Смерть его оказалась абсолютной загадкой и грозила остаться такой.

Что до ареста Джона Миттона, камердинера, это был жест отчаяния, альтернатива к полному бездействию. Но предъявить ему было нечего. В этот вечер он навещал друзей в Хэммерсмите. Непоколебимое алиби. Правда, что домой он отправился в час, который позволил бы ему оказаться в Вестминстере до времени совершения убийства, но его объяснение, что часть пути он прошел пешком, выглядело достаточно убедительным, так как ночь была чудесной. Добрался он до Годолфин-стрит в двенадцать часов и, казалось, был сокрушен нежданной трагедией. С хозяином он всегда был в хороших отношениях. В ящиках камердинера были найдены кое-какие вещи покойного – в частности, коробочка с бритвами, но он объяснил, что все это было ему подарено хозяином, и экономка подтвердила его слова. Миттон прослужил у Лукаса три года. Примечательно, что Лукас не брал Миттона с собой на континент. Иногда он отправлялся в Париж на три месяца, но Миттон оставался оберегать дом на Годолфин-стрит. Что до экономки, то в ночь преступления она ничего не слышала. Если у ее хозяина был посетитель, он впустил его сам.

Такой, судя по газетам, тайна и оставалась утром после трех дней. Если Холмс знал больше, он этим со мной не делился, но, поскольку он сказал мне, что инспектор Лестрейд советовался с ним по этому делу, мне было ясно, что ему известны все новые обстоятельства, если такие появились. На четвертый день была напечатана длинная телеграмма парижского корреспондента, которая словно бы исчерпывала вопрос.

«Парижская полиция (сообщала «Дейли телеграф») только что совершила открытие, которое отдергивает завесу над трагической судьбой мистера Эдуардо Лукаса, который стал жертвой убийства ночью в прошлый понедельник на Годолфин-стрит (Вестминстер).

Наши читатели, конечно, помнят, что покойный джентльмен был найден заколотым в своей гостиной, и некоторые подозрения пали на его слугу, но его алиби положило им конец. Вчера слуги дамы, известной как мадам Анри Фурнэ, проживавшей в небольшом особняке на рю Аустерлиц, сообщили надлежащим властям, что она помешалась. Врачебное обследование показало, что она действительно страдает опасной и неизлечимой манией. Полиция затем установила, что мадам Анри Фурнэ в прошлый вторник только что вернулась из поездки в Лондон, и есть основания считать ее причастной к преступлению в Вестминстере. Сравнение фотографий неопровержимо доказало, что мсье Анри Фурнэ и Эдуардо Лукас – одно и то же лицо и что покойный по какой-то причине вел двойную жизнь в Лондоне и в Париже. Мадам Фурнэ, креолка по происхождению, от природы крайне возбудима и в прошлом страдала припадками ревности, переходившими в бешенство. Предположительно именно в таком исступлении она и совершила ужасное преступление, вызвавшее в Лондоне такую сенсацию. Ее передвижения в понедельник ночью еще не установлены, но, несомненно, во вторник утром на вокзале Черинг-кросс сходная с ней по описанию женщина привлекала всеобщее внимание своим диким видом и яростностью жестикуляции. Поэтому, предположительно, преступление было совершено либо в припадке безумия, либо его совершение тут же вызвало помешательство у бедной женщины. Пока она не в состоянии дать сколько-нибудь связное объяснение случившегося, и врачи не дают никакой надежды на то, что рассудок к ней вернется. Есть сведения, что женщину, которая могла быть мадам Фурнэ, ночью в понедельник видели, когда она в течение нескольких часов следила за домом на Годолфин-стрит».

– Что вы думаете об этом, Холмс? (Я прочел ему заметку вслух, пока он кончал завтракать.)

– Мой дорогой Уотсон, – сказал он, встав из-за стола и прохаживаясь по комнате, – вы сверхтерпеливы, но если я ничего вам не говорил в прошлые три дня, то потому лишь, что сказать мне было нечего. Даже теперь это известие из Парижа для нас не так уж и полезно.

– Но оно же, бесспорно, разрешает вопрос о смерти этого человека.

– Смерть этого человека всего лишь побочный, тривиальный эпизод в сравнении с нашей настоящей задачей – выследить этот документ и предотвратить европейскую катастрофу. За последние три дня случилась только одна важная вещь: не случилось абсолютно ничего. Я почти каждый час получаю известия от правительства, и, вне всяких сомнений, нигде в Европе не возникло никаких тревожных признаков. Ну, если письмо отослано… нет, оно не могло быть отослано… так где же оно? У кого? Почему его придерживают? Вот вопрос, который стучит у меня в мозгу, будто молот. Действительно ли всего лишь совпадение, что Лукаса постигла смерть в ту же ночь, когда исчезло письмо? И вообще, попало ли письмо к нему? Если да, то почему оно не найдено среди его бумаг? Или его сумасшедшая жена унесла письмо? Если так, находится ли оно у нее в доме в Париже? Как я сумею добраться до него, не вызвав подозрений французской полиции? В этом деле, дорогой Уотсон, силы закона и порядка не менее опасны для нас, чем преступники. Все и вся против нас, но на карту поставлены колоссальные интересы. Если я доведу его до успешного завершения, оно, бесспорно, станет венцом моей карьеры. А вот и последнее известие с фронта! – Он торопливо прочел доставленную записку. – Эгей! Лестрейд как будто обнаружил что-то интересное. Берите вашу шляпу, Уотсон, и мы вместе прогуляемся до Вестминстера.

Я в первый раз посетил место этого преступления – высокий, обшарпанный, узкогрудый дом, чинный, респектабельный и солидный, подобно столетию его постройки. В окне возникло бульдожье лицо Лестрейда, и он тепло поздоровался с нами, когда могучий констебль открыл дверь и впустил нас внутрь. Комната, в которую нас проводили, была той, где совершилось преступление. Но от него не осталось и следа, кроме безобразного, неправильной формы пятна на ковре. Этот небольшой квадратный, грубого тканья ковер посреди комнаты больше походил на половик, окруженный широким пространством прекрасного старомодного паркета, натертого до блеска. Над камином красовались великолепные образчики холодного оружия, и одно из них было пущено в ход той трагической ночью. В оконной нише стояло бюро чудесной работы, и все остальные предметы в комнате – картины, ковры и занавески, – все указывали на вкус к роскоши, граничивший с изнеженным сибаритством.

– Видели парижские новости? – осведомился Лестрейд.

Холмс кивнул.

– Наши французские друзья как будто на этот раз попали в точку. Нет никаких сомнений в том, что все произошло так, как они утверждают. Она постучалась в дверь – нежданный визит, полагаю, так как он разгораживал свою жизнь глухими стенами, – но он ее впускает, так как не может оставить стоять на улице. Она объясняет ему, как выследила его, осыпает упреками. То, другое, третье, и благодаря кинжалу, столь удобно оказавшемуся у нее под рукой, быстро наступил конец. Однако не мгновенно, так как стулья все были сдвинуты вон там, а один он сжимал в руке, словно пытался