Аристократический холодильник согласился; ноприбавил, что если бы Уильям Полип и Тюдор Чваннинг при заключении своейзнаменательной коалиции не побоялись бы надеть намордник на прессу и подстрахом уголовной ответственности запретили бы газетчикам подвергать критикедействия представителей власти как внутри страны, так и за границей, то, по егомнению, страна была бы спасена.

Все были согласны, что страну (понимай:Полипов и Чваннингов) необходимо спасать; правда, оставалось неясным, отчегоэто она стала нуждаться в спасении. Но зато совершенно ясно было, что все делотут в Джоне и Полипе, Августе Чваннинге, Уильяме Полипе и Тюдоре Чваннинге, и разныхдругих Полипах и Чваннингах, ибо, кроме них, существует только чернь. Такоенаправление беседы с непривычки весьма неприятно действовало на Кленнэма; ондаже подумал о том, что, пожалуй, нехорошо сидеть и молчать, слушая, каквеликую нацию сводят к такому тесному кружку. Однако ему тут же вспомнилось,что и в любых парламентских дебатах, чего бы ни касались они, материальногоблагосостояния нации или ее духовной жизни, речь идет всегда только о ДжонеПолипе, Августе Чваннинге, Уильяме Полипе и Тюдоре Чваннинге и разных другихПолипах и Чваннингах, и только сами они и ведут эти дебаты; и он не сталподнимать голос в защиту черни, решив, что чернь привыкла к такому положениювещей.

Мистеру Генри Гоуэну, как видно, доставлялоудовольствие стравливать троих собеседников и видеть, как их разговоры шокируютКленнэма. Сам он, однако, презирал и тот класс, который его изгнал, и тот,который его не признал, а потому оставался к этим разговорам равнодушен. В силуприятных свойств своей натуры он даже забавлялся замешательством Кленнэма,чувствовавшего себя чужим и одиноким в этой милой компании; и если бы Кленнэмне вышел победителем из той внутренней борьбы, которой, собственно, никто не вел,ему бы не миновать заподозрить мистера Гоуэна в злом умысле, а заподозрив — тутже постараться подавить в себе это недостойное подозрение.

За два часа застольной беседыаристократический холодильник, обычно отстававший от своего времени лет на сто,отстал примерно на пять веков и тоном оракула изрекал политические истины,имевшие хождение в ту отдаленную эпоху. Наконец он выпил чашку чаю, которуюзаморозил лично для себя и, достигнув самой низкой температуры, отбыл восвояси.

Тогда миссис Гоуэн, в дни своей былой славыпривыкшая к тому, что рядом с нею всегда стояло наготове кресло, в которомсменяли друг друга ее верные рабы, в знак особой милости удостаиваемые короткойаудиенции, веером поманила к себе Артура Кленнэма. Он повиновался и занялтреножник, с которого только что поднялся лорд Ланкастер Чваннинг.

— Мистер Кленнэм, — сказала миссис Гоуэн, —помимо удовольствия, которое мне доставило знакомство с вами (хоть я ивынуждена принимать вас в столь безобразной, неподобающей обстановке — в этойказарме), я горю нетерпением побеседовать с вами об одном предмете. Если неошибаюсь, этот предмет имеет непосредственное отношение к обстоятельствам, прикоторых моему сыну выпала честь стать вашим другом.

Кленнэм слегка наклонил голову, не зная, какеще выразить свое отношение к словам, смысл которых пока оставался для негоскрытым.

— Прежде всего скажите мне, — продолжаламиссис Гоуэн, — она в самом деле хорошенькая?

В том затруднительном положении, в котором, посчастью, никто не находился, очень нелегко было бы ответить на этот вопрос;очень нелегко было бы улыбнуться и выговорить: «Кто?».

— Ах, вы отлично знаете, о ком я говорю, —возразила его собеседница. — Об этой пассии Генри. Об этом его злополучномувлечении. Если уж вам непременно нужно, чтобы я произнесла ее имя, — извольте!Мисс Пикльс… Микльс…

— Мисс Миглз, — сказал Кленнэм, — очень хорошасобой.

— Мужчины часто плохие судьи в этом вопросе, —возразила миссис Гоуэн, качая головой, — так что, признаюсь вам откровенно, выменя не вполне убедили; но все-таки приятно услышать столь веское и решительноеподтверждение восторженных отзывов Генри. Он, кажется, в Риме откопал этусемейку?

При других обстоятельствах такая фраза моглабы показаться неслыханно оскорбительной. Кленнэм ответил:

— Простите, мне не совсем понятноупотребленное вами выражение.

— Откопал эту семейку, — повторила миссисГоуэн, постукивая по столу сложенным веером (в развернутом виде этот большойзеленый веер иногда служил ей ручным экраном). — Ну, нашел, встретил, подобрал.

— Эту семейку?

— Ну да, этих Микльсов.

— Я, право, не знаю, — сказал Кленнэм, — гдеименно мой друг мистер Миглз представил мистера Гоуэна своей дочери.

— Почему-то мне кажется, что Генри откопал еев Риме; впрочем, это не так уж важно; где-нибудь да откопал. Теперь скажите(это сугубо между нами): у нее очень плебейские манеры?

— Прошу извинить, сударыня, — ответил Кленнэм,— но мне трудно судить об этом, поскольку я сам — плебей.

— Прелестно! — сказала миссис Гоуэн,хладнокровно раскрывая свой веер. — Очень мило! Иными словами, на ваш взгляд,ее манеры так же хороши, как и ее наружность?

Кленнэм с несколько натянутым видом наклонилголову.

— Что ж, тем лучше, если только вы непреувеличиваете. Генри мне как будто говорил, что вы путешествовали вместе сними?

— Да, я несколько месяцев путешествовал имеетес моим другом мистером Мнглзом, его женой и дочерью. (Хорошо, что ничье сердцене должно было дрогнуть при воспоминании об этом.)

— Тем лучше, тем лучше, вы, стало быть, имеливозможность хорошо узнать их. Видите ли, мистер Кленнэм, это увлечение у Генриуже давно, и я пока не замечаю каких-либо признаков утешительной перемены. Вотпочему я рада случаю побеседовать с человеком, который хорошо обо всемосведомлен. Это большая удача для меня. Необыкновенная удача.

— Простите, сударыня, — возразил Кленнэм, — новы ошибаетесь. Мистер Генри Гоуэн не поверяет мне своих тайн, и я вовсе не такосведомлен, как вам представляется. Ваша ошибка ставит меня в чрезвычайнонеловкое положение. Мы с мистером Гоуэном никогда ни словом не касались этогопредмета.

Миссис Гоуэн бросила взгляд в дальний уголкомнаты, где ее сын, сидя на диване, играл в экарте[65] со старой дамой,настаивавшей на том, чтобы в дело была двинута кавалерия.