Все, заклеиваю конверт и прощаюсь до Канады.

Будь».

Давно хочу написать тебе, но каждый раз что-то останавливает.

Зачем? Чего ты обо мне такого не знаешь?

Впрочем, одна новость имеется — я теперь совсем мало говорю. Зато с увлечением слушаю: шаги на лестнице, папин кашель, дождь, гудение газовой колонки, скрип половиц, свисток чайника, постукивание в стиральной машинке, где крутятся наши с Викой джинсы и царапают заклепками стеклянную дверцу… Вот папа дописывает фразу, встает, снимает чайник с плиты… Скрипучий ящик буфета, чайная ложка, жестянка с заваркой. Через пять минут он позовет пить чай, и я пойду.

Папа сегодня настроен на обсуждение какой-то новой хронологии, но я не настроена, однако почему не побыть трансформаторной будкой, о которую кто-то лупит теннисным мячом, отрабатывая подачу. На что я еще могу сейчас сгодиться?

Буду пить чай с баранками, рассеянно поддакивать в нужных местах и думать о тебе.

* * *

Тишина в нашем доме, моя комната. Кассеты в ящике, месяц его не открывала. За окном холодная, ясная весна, снег никак не сойдет. Сейчас все так чисто, так безлиственно под тоненькой ледяной коркой, намерзающей к утру, что плохому негде угнездиться. Прошлое бледнеет, отслаивается, остается зеленая сердцевина, которая переживет любые холода.

Я вдруг обнаружила в себе это неуничтожимое начало, которое будет и тогда, когда кривая сердцебиения на экране осциллографа превратится в прямую. Что-то вроде невидимого сердца дерева, понимаешь? Или подъемной силы под крылом.

Там, во мне, как будто бы пустота, но только на нее я могу опереться. Всегда.

* * *

«Тихое безмолвие мира не оставляет человека в покое, наоборот, захватывает. Захваченность поднимает человеческое существо. Прикосновение к миру неслышно снимает его, как лодку с мели».

Кто бы мог подумать, что я все-таки пойду на философский факультет, в ту самую поточную аудиторию, чтобы послушать человека, который говорит о целом мире. Но я пошла.

Пожалуй, это главное, что сейчас происходит, остальное фоном.

* * *

Боюсь, мое новое спокойствие хрупко, как первый лед. Оно пока слишком ненадежно. Силы не уходят на трение, поэтому кажется, что их стало больше. Но это иллюзия — я не живу даже на обогрев пространства, а только пытаюсь согреться сама, и никак не могу.

* * *

Ну хорошо, если ты настаиваешь.

Баев женился, еще прошлым летом. На блондинке, которую зовут Валерия (боже, что за имечко). Та самая, которой был предназначен продуктовый набор. Она работает секретаршей в конторе Самсона — звонки, бумаги, факсы и т. д.

(Спроси меня, чего это я так надрываюсь, ведь Баев точно не читал «Лолиту». А ты?)

Трудно поверить, что он не придуривается, но факт остается фактом — Маринку пригласили на свадьбу, потом вывезли на дачу, она лежала в гамаке, пила шампанское. Баев укутывал ее пледом, подтыкал с боков, чтоб не дуло. Я видела фотографии, когда была у Маринки в гостях. Сама напросилась. Покажи, говорю, обещаю в ненавистную рожу не плевать и непечатных выражений не использовать. Очень интересно было, как это выглядит хотя бы на снимках.

Ну как — обычно выглядит. Дача, грядки, шесть соток. Отмотаем на три дня назад — районный ЗАГС, приходно-расходная книга записи новобрачных, тетка с указкой, невеста в занавеске, жених в черном. Лица у обоих вполне счастливые. Маринка говорит — Лера хорошая девушка, спокойная, хозяйственная, к баевским выкрутасам пиетета не испытывает. Баев опять погнал, говорит она снисходительно. Может быть, это и есть то самое качество, без которого немыслим прочный союз с мужчиной-гонщиком — умение пропускать мимо ушей?

Видишь, я опять завелась, обсуждаю чужую личную жизнь — и это после того, как целый год о Баеве и не вспоминала.

Мне кажется, все дело в снимках. Одно дело услышать, другое — увидеть своими глазами. Прав был Баев, правы были мы оба, что не снимались для потомков. Пусть останется только световой отпечаток — в одесском воздухе, над морем, над февральской тающей Москвой. Пусть достанется всем и никому.

* * *

Прости, я молчала эти дни, они были трудными.

Не поехала с нашими на пикник, сидела дома, смотрела в окно.

Выгоревший асфальт кажется белым в жаркий день. Прохожие, коляска, несколько машин за углом. У них лето, а у меня по-прежнему начало мая, деревья в зеленой дымке, никто никому не заслоняет солнца, потом маленькие смогут жить в тени больших, а пока столько света, что куда бы ты ни пошел, не обнаружишь границ. Мы тогда ездили на электричке за город, и у нас было много дел — вскопать, посадить, побелить, вырубить парочку кленов, собрать парник.

Теплая сухая земля, пригодная для хождения по ней в легкой открытой обуви. Или без нее. Особенно если ты на даче, и руки у тебя в побелке, и уже очень хочется есть, а никак не зовут.

Мне показалось, что снова наступило второе мая, и теперь оно будет длиться вечно.

* * *

Все, с нытьем завязали. Теперь об успехах.

Мы с В. П. обнаружили один интересный эффект, но что с ним дальше делать, пока не ясно. Написали статью, отдали в «Вопросы психологии», ждем. Страсть как хочется увидеть ее в печати, но у них очередь года на два. За это время, говорит В. П., и мы что-нибудь новенькое накопаем.

Сейчас объясню. Есть такая штука — реминисцентный максимум. Несложная штука, подсчитывается по методике Рубина. Собираем автобиографические отчеты, выделяем значимые события, большая часть которых придется на период от десяти до тридцати лет. То есть у этой кривой имеется некоторый эксцесс, но в целом она вполне гауссова и описывает самое обыкновенное, нормальное распределение событий, хранящихся в автобиографической памяти.

(Тоже мне, откровение! Коллеги-голландцы открыли вечную истину! И я так знала, что после тридцати тут делать нечего. Ну ладно, ладно. Перехожу к сути дела.)

Мы модифицировали методику и получили другой, менее тривиальный результат. Оказывается, есть не только пик запоминания, но и пик забывания. Назвали его по аналогии — реминисцентный минимум. Получается, хуже всего испытуемые помнят то, что с ними было примерно пятнадцать лет назад. Это как бы скользящая тень, которая движется по всем возрастам. А что это значит, догадываешься?

А это значит, что я забуду нашу лавочку, и Большую химическую, и коридоры ГЗ, и слова песен «Pink Floyd» и себя двадцатилетнюю, останется голая схема, «прекрасная юность», «развеселая студенческая жизнь», Кировско-Фрунзенская линия метро, записная книжка с ненужными адресами, кассеты с порванной пленкой и дырочки в зубах, высверленные бором с ножным приводом.

(Ты веришь в эту чушь? Я не верю, но циферки — упрямая вещь.)