— А-а-а!.. У-у-у!.. Я-я-я!

Он рухнул на землю, словно труп.

На пустыре все шествие повернуло на юг. Возле холма их догнал назир-глашатай. Он спешил, лисам у него растрепался, он бормотал про себя заклинания, сплевывал слюну в стороны. Он заголосил с мольбой плачущим голосом:

— Да помилует судья Шанкыт раба божия. Дервиш не убивал. Я знаю!

Баба обменялся взглядами со своими помощниками. Прокричал:

— Что ты знаешь?

— Я знаю, что он не убивал. Он чист как молоко свежее.

— Давай доказательство!

— Я принесу тебе доказательство. Повремени сорок дней и все увидишь. Он чист, как молоко.

— Что?! — гневно возвысил голос Баба. — Я дервиша спрашиваю: «Что ты сделал с ножом», а он отвечает: «Это — мой секрет». Я глашатая-назира спрашиваю: «Давай доказательство свое», а он говорит: «Повремени сорок дней». Вы что, все полоумные? Что все это значит? Судья ищет истины и доказательства, а не загадки колдунов и символы сектантов. Вы что, смеетесь надо мной?

Назир пополз на коленях в сторону голоса кади. Он молил с поднятыми вверх к небесам руками:

— Сделай мне одолжение. Всего сорок дней!

В груди шанкыта все закипело от гнева:

— Ты сумасшедший? Ты мне жизнь до завтра гарантируешь? Кто тебе сказал, что я завтра не помру? Как я пред господом предстану, если промедлю в исполнении воли и решении суда? Знай же: последний срок для оглашения приговора — это завтра!

Назир обхватил колени его обеими руками, взмолился:

— Нет! Нет! Ты жестокость прольешь и на мою голову, не только на голову дервиша.

Кади отбросил его здоровой рукой и прокричал в ярости:

— Прочь! Это племя помешанных! Уходи, глашатай зла!

Трое великанов из дозора двинулись вперед и оттащили глашатая. Они отбросили его в сторону, он рухнул лицом наземь.

Голова его зарылась в землю, он глотал песок.

А палач опустил вновь свою палку, и столб огня охватил все тело дервиша…

Когда тьма сгустилась, его подвесили за руки на западных вратах стены. Народ растворился, для охраны узника остался один устрашающего вида стражник, весь облаченный в черное — от чалмы до шаровар. Возле стены промелькнула женская тень. Явилась она со стороны Акукаса, бродила по верхушкам песчаных холмов на западе. Спустилась с возвышенности, пошла по равнине. Потом вдруг исчезла. Стражник убедился: она, несомненно, дщерь джиннов, и прочитал аят «Ал-Курсий» из Корана, а также заклинание, из тех, какими пользуются маги. Он слонялся без дела возле стены. Разглядывал узника, подвешенного под аркой. Шею его натерла грубая пальмовая веревка, она кровоточила. Пена так и продолжала сочиться изо рта. Однако на чертах лица было написано спокойствие, словно все тело находилось в райском саду, едва голова избавилась от пыточных лотосовых палок. Дыхание его было ровным, а на губах играла таинственная улыбка. Гармония покойного райского сада и тишины окутала его тело, забавляя его какими-то шутками…

Бесовка возникла вновь.

Она появилась так же внезапно, как и исчезла до этого. Стражник в оцепенении пятился, пока не уперся спиной в стену. Он пытался проговорить аят, но джинны вскружили ему голову, он его забыл. Ох, вот он признак беды. Если Коран улетел в миг выхода джиннов наружу, это означает предвестье о наступлении зла. Он прибегнул к заклинанию магов, но оно также умерло на его губах. Черный призрак приблизился еще на несколько шагов. Стражника бросило в дрожь. А бесовка заговорила человечьим голосом:

— Я хочу напоить его водой.

Тело задрожало. Волосы встали дыбом. Он почувствовал головокружение. Он был не силах отвечать. Бесовка оставила его и подошла к узнику. Из складок своей необъятной одежды она вытащила корзину из пальмовых листьев. Он слышал, как льется вода из сосуда, она поила дервиша. Она шептала ему на ухо отдельные слова на языке джиннов, ему показалось, что она смеется… или, может быть, рыдает? Она извлекла откуда-то и пищу. Ему в нос ударил запах свежеиспеченных, жареных в масле лепешек. Булочки аппетитные… Хлеб джиннов… стражник рухнул по соседству с городской стеной, а гурия принялась кормить дервиша.

Он покинул сад тишины и раскрыл глаза на земной мрак. Буря утихла, однако всякое дуновение заставляло голову содрогаться от боли. В последний миг сознания, когда буря палача опустила свой жезл, в голове прогремел гром. И все — он улетел в бесконечность. Промеж палок игаигана есть пропасть — райский сад для узника. Он жаждет раскрошиться и улететь вместе с пылинками. Седлает ветер, отправляется за неведомым в вечность… А теперь вот очутился в такой беде, едва вернувшись на землю, и обнаружил, что все его худое тело стиснуто путами, душа томилась в теле, тюрьма отзывалась болью, не чувствовалось легкого похлопывания ладони… Что может быть ничтожнее тела? Какое это проклятье — телесная тюрьма! Где же покой? Где объятия невесомости, делающей недоступными всякие прикосновения этого сосуда? Вот если бы был я песчинкой… Дуновением ветра. Отблеском света в просторах Сахары. О, если бы я вообще в теле не был рожден! Если б я не жил на этой земле!

Он ощущал в носу острый запах, вкус странной пищи на языке. Он раскрыл правый глаз. Спросил: кто ты?

Гурия зарыдала. Несмотря на пронизавшую его боль, дервиш вскричал:

— Я узнал тебя. Ты — Тафават!

Она не ответила. Продолжала дрожать черным комочком у его ног. Затем вытерла слезы и сказала с мольбой:

— Завтра ты сделаешь признание перед кади. Ты скажешь ему, зачем похитил нож.

Она явилась, чтобы понудить его раскрыть свою тайну. Тайну, не известную никому, кроме него. Про нее знал только вождь. Знала еще его негритянка, которую в прошлом году унесла лихорадка. Негритянка скончалась, а вождь скитается в Хамаде… Возвращение к истокам, к вечности с ветром и светом — в бесконечность, это легче, чем раскрыть тайну.

— Я признания судье не дам, — мужественно заявил он.

— Он присудит тебя к смерти. Он снесет тебе голову. Ты понимаешь?

— Снести мне голову — это лучше, чем раскрыть мою тайну… — произнес он, потом добавил дрожащим голосом:

— В небытии ангелы касались моей головы, словно буря какая. Там рассеялся блеск молнии, и ангелы омыли меня от боли… Что может быть отвратней игаигана! Какой отвратительный человек изобрел игаиган. Возвращение в Неведомое — легче, чем признание перед кади…

Утром шанкытский кади Баба уселся меж своими помощниками на своей кожаной подстилке-плахе посреди площади Вау. Он окинул собравшихся уверенным взглядом и сказал, словно читал с листа бумаги:

— Во имя Аллаха. «А для вас в наказании — жизнь», то есть — убийца должен быть убит. Так говорится во всех законах — законах земных и законах небесных. В книгах иудейских и святой книге божией — Коране. В евангелиях христиан[169]и в рукописных свитках жрецов-магов. Так будет отсечена завтра голова дервиша, на заре! Это — суд Аллаха, и рабу не следует ничего иного, как подчиниться.