— Ты убил его, злополучный болтун! Ядом убил моего мальчика, в жертву его принес за золотые свои клады! Ты поганый бродяга, презренный златоискатель! Злой ты гад и никакой не богослов!

Факих побежал от нее прочь, закричал:

— Побойся бога, женщина! Змея ни за что не укусит, я ей обе челюсти связал, сшил их иголкой и ниткой!

Он действительно прошил змее кожу на челюстях, иголкой с нитью, однако нервное потрясение привело к тому, что мальчик навеки утратил зрение.

С того самого дня обителью его стала тьма.

Из этого коридора он начал познавать свой путь в темную полость. Отца он потерял в двадцать один год. Через три года за ним последовала и мать. Прежде чем исчезнуть она попыталась связать его судьбу с женщиной, думая, что та в состоянии обеспечить счастье сыну. Она устроила ему встречу с предложенной девушкой, и он вдруг ощутил ее неприятный запах, отталкивающий, словно запах хорька. Он отказался от брака, тошнота всякий раз подступала ему к горлу, когда он усаживался рядом с девушкой и когда женщина приближалась к нему. Его мать была единственной женщиной, от которой не исходил хорьковый запах!

Он начал каждый день сидеть в полусумраке вечера. Внимал величественной тишине, продвигался по бесконечному коридору тьмы. Он осознал, что зрение наделяет женщину красотой, делает ее привлекательной для глаз мужчины. Однако, мрак открыл для него ее суть, обнажил перед ним ее отвратительное тайное естество. Сорок лет он ощущал в женских сосудах источник того неприятного запаха. Сейчас он признавал, что прошло много времени его наблюдений, прежде чем он добрался до небольшого бурдюка отбросов, которые копятся в сокровенной сердцевине. Каждый день он смеялся в душе, осмеивал про себя тех всадников-самозванцев, которым жизнь рисовало их больное воображение, их слепое зрение представляло им женщину небесным ангелом или гурией из числа джиннов. Они боролись за обретение их благосклонности и бросали себя в опасности во время походов в джунгли, чтобы захватить девушек-эфиопок или вернуться с молодыми негритянками. Наивный глупец, бросавший себя в огонь, полагал, снисходя своему желанию завоевать красавицу, что он — рыцарь благородный, не понимая, что он всего лишь глупое существо, тронутое блестящим сосудом, полным нечистот. Бурдюком, кишащим червями, полным крови, мочи, экскрементов. Несмотря на то, что мужчина — бурдюк, не слишком отличающийся чем-нибудь — разве что запахом — от отвратительного запаха самки, это заставило его научиться ориентироваться в коридоре тьмы жизни, в полости женщины. Его чувствительность достигла предела, сделала его способным не видя различать женщин и мужчин на весьма далеком расстоянии.

Однако он любил пение и тренировал свой голос в пещере тьмы — учился хорошо петь.

Спустя сорок лет пребывания во тьме посетила его священная особа из жуков-скарабеев, принеся весть об избавлении. Понял ли он это?

В следующий ее визит он сказал ей:

— Когда мы начнем обряды?

— Завтра, — сказала скарабеиха. — На заре. Ты возьми меня в руки. Выброси жалость из своего сердца и выжми меня всею силой в свои глаза. Не бойся. Потеря внутреннего сока не умертвит меня. После этого смежи свои веки, потом раскрой их, и если увидишь ранний свет зари, разделяющей ночную плоть от дневной яви, наложи повязку на глаза и оставь их с соком внутри на сорок дней. Ты заплатишь по одному дню за каждый из сорока лет, которые ты провел в пучине мрака. На сороковой день ты раскроешь повязку и убьешь змею, которую обнаружишь свившейся на шее опорного столпа, И таким образом ты отомстишь за себя и за меня. Сорок дней. Смотри, не промахнись в счете!

На следующий день она явилась, как было обещано. Он протянул руку, взялся за ухо, где она пряталась. Встал и остановился перед выходом из шатра. Он обернулся лицом в сторону Каабы и стал ждать знака. Рождения первой зари. Мгновенье прошло, он выжал содержимое священного скарабея в свои глаза. Смежил веки, отбросил черную ракушку, она поползла, оттаскивая прочь свою сдавленную броню, пробираясь внутрь шатра…

Он опустился на колени, сел, скрестив ноги. Замолчал, затаив дыхание. Почувствовал жжение во впадинах глаз. Липкая, неприятная, дрожащая жидкость превратилась в вещество из горящих углей — зажгла огонь в мертвых впадинах, в зрачках. Он стащил полоску лисама со лба, надавил на глаза ладонью руки. Жидкость потекла из них. смешиваясь со слезами и неприятным чем-то, вроде гноя. Он почувствовал запах гнилой, тухлый своим носом, которым приучился давно различать женщину в пещере тьмы на расстоянии до двух фарсангов[171]. Прошло время, он начал ощущать нечто непривычное, нечеловеческое. Он начал раскрывать глаза. Со лба его струился пот. Дрожь покрыла тело. Он задержал дыхание, помедлил. Остановил себя в ожидании. Прислушался к окружающей тишине, а потом опять принялся раскрывать врата тьмы. Клейкая жидкость слепила ресницы друг с другом, словно подлинный клей. Он снова нажал на глаза, снаружи потекли слезы. Ресницы стали потихоньку отрываться одна от другой. Стена пещеры задрожала. Невинный свет пробил занавес сорока лет. Он увидел невинный огонек, обнажающий пару влюбленных супругов, раскрывающий обитель, разделяющий два тела. Небо вставало над землей. День рождался от ночи. Его сердце вспрыгнуло. Его грудь наполнилась радостью. Гурии на высотах Идинана защебетали. И вдруг… вдруг пробежала тень. Она продвинулась с южной стороны и, колыхаясь, направилась к северу. Послышалось учащенное дыхание. Это… Да. Это был имам. Он вышел из соседнего жилища. Из дома гадалки. Спрашивается, что же это прячет имам под мышкой, бредя, запыхаясь, в такое непривычное время, к себе домой?..

Он оторвал кусочек ткани. Опустил себе занавеску на веки, как было ему сказано. Укрепил повязку на глазах и опустил на лицо лисам. Пополз к своему шатру и забылся сном рядом с опорным шестом.

Он еще не заснул крепко, как разбудили его чьи-то шаги. Он поднялся, его обоняние ощутило запах женщины. Его старая соседка притащилась к нему со злополучным известием.

— Тимит умерла!

Он известил племя об этом злосчастном известии, однако не смог убить в своей груди радость выхода своего из пещеры мрака.

На заре люди собрались на площади лицезреть церемонию наказания.

Племя потянулось группа за группой еще до рассеивания тьмы, скапливаясь внутри городских стен. Женщины подходили, волоча за собой свои широкие одеяния и малых детей, наполовину сморенных сном. Некоторые жители племени провели ночь внутри города Вау, опасаясь, что церемония обезглавливания минует их — особенно молодежь, которая не отправилась с караванами в дальние южные оазисы, где люди давно привыкли взирать на мечи, чем обычно заканчивались церемонии казней в первую пору каждого утра.

Площадь кишела тенями.