Врубель встал и двинулся к выходу, первый экземпляр Акнир сел, силясь понять, что произошло. Снимавшая все это на мобильный первоэкземплярная Даша Чуб плюхнулась рядом.

— И чё это было? — тихо спросила она.

Угодившая в кадр темноволосая Кылына насмешливо помахала им рукой.

Пребывающие в последней редакции самих себя, хотя и неизвестно в каком — человеческом или нечеловеческом — образе, Даша Чуб и Акнир переглянулись и, не сговариваясь, направились к выходу, где столкнулись нос к носу с клоуном Клепой.

— О, красавица! — отвесил тот шутовской, нарочито низкий поклон Даше Чуб. — Позвольте представиться, получатель оплеух и укротитель самых страшных гримас. А как ваше прелестное имя? Позвольте угадать! Вы та самая mademoiselle Фифи… у вас сегодня дебют?

— Дебют? — заинтересовалась своим новым выступлением Даша. — А я точно Фифи?

— Я видел вас на афише, — Клепа вкрадчиво взял ее под руку и повел в коридор. — Вы прелестны, совершенно прелестны… а изволите ли вы знать, что клоун по-аглицки clown… а славные англичане придумали не только Джека-потрошителя, но и нашу, отнюдь не почтенную профессию…

Дальше Даша не слушала — остановилась, изумленная невообразимым зрелищем.

Обогнавшая ее Акнир стояла сейчас в коридоре, напротив еще одной Акнир.

Акнир-вторая почему-то сидела на корточках, в то время как первая положила одну руку ей на плечо, вторую на лоб и громко сказала:

— Ав… авудь… Забудь все!

— И коли вы, mademoiselle Фифи, столь же добры, сколь и прекрасны, и облагодетельствуете старика стопулей, — закончил их цирковой вояж клоун Клепа, — то ваше имя будет навечно высечено алмазными буквами в моей благодарной душе.

28 октября по новому стилю

Одинокий осенний лист летел вниз медленно-медленно, неторопливо, словно сомневаясь, стоит ли ему проложить падение или задержаться и получше запомнить этот шуршащий золотой угасающий мир.

За темными окнами Башни Киевиц давно догорело 27 октября… Темная Мать пришла на смену Светлой Матери, теплое Перуново Макошье сменило Макошье Велеса. Успел всплакнуть дождик, и черный асфальт заблестел под фонарями Ярославова Вала, как черное зеркало, и тени отражались в нем, видимые и невидимые человеку.

Маша сидела у колыбели, и ее лицо превратилось в маску печали — сыну не стало лучше.

Даша и Акнир только что пересказали свою эпопею о последнем безумном выступлении Чуб и тайном храме в Провалле и узнали, как выглядит Машин Провал.

— Так ты думаешь, — недоверчиво нахмурилась Даша, одновременно выпячивая удивленную нижнюю губу, — что встретила у Владимирского саму Богоматерь и святую Варвару? Не-е, я в теме, святые приходят к нам на Деды́… но ладно еще святой Николай… сама Богоматерь? Или это было видение?

— Я не знаю. Но Божью Матерь в Киеве традиционно изображали в красных туфлях — и во Владимирском соборе, и в Софийском храме. — Маша задумчиво сняла с рукава незамеченную каплю воска от поставленной ею свечи: — А ведь символично, — сказала она, — что Врубель уехал из Киева в 33 года, в возрасте Христа. Хоть я и ошибалась, последний Христос был написан им сразу после отъезда из Киева… рисунок погиб. Но, по воспоминаниям Коровина, этот последний Иисус был словно сложен из драгоценных камней… И все-таки в вашей истории есть свои дыры. Например, почему, пытаясь убить Путешественника, Киевица Кылына погибла сама?

— Тому может быть лишь одна причина, — сказала Акнир, успевшая всестороннее обдумать вопрос задолго до того, как он прозвучал. — Путешественник не убивал и даже не пытался убить мою мать. Убить Киевицу может лишь Город или она сама. Мама погибла от собственного заклятия, а это равнозначно самоубийству. Потому что Путешественник был не просто колдун — он зерцало. Зеркало! У одной из моих прабабок тоже был такой дар. Очень редкий… Если кто-то попытается убить тебя, убийца сам окажется убитым своим же оружием.

— И если кто-то натравит на тебя львов… завтра этого человека найдут растерзанным львами, — осознала очередную истину Даша.

— А если кто-то попытается лишить его потомства, он сам понесет от него, — сказала Акнир. — Прежде чем она решила убить Путешественника, мама зачем-то пыталась лишить его детей. Теперь я понимаю, почему она никогда не говорила мне о таком отце. Моя мать зачала меня потому, что хотела кого-то убить… да, это в ее стиле.

— Но зачем было лишать его детей, он же не Врубель? — спросила Чуб.

— Я не знаю, — признала Акнир. — Ничего не понимаю… в итоге я так ничего и не выяснила, кроме того, о чем лучше бы мне и не знать. Моя мама в аду.

Она подошла к поминальному столу, задумчиво протянула руку к печеньке, но не взяла.

Маша отошла от кроватки ребенка и села за стол рядом с ней, взяла пирог и откусила кусок.

— Есть одна история о Мише… о Мише Врубеле, — как водится, предалась воспоминаньям о душках она. — Когда он сошел с ума и ослеп… он начал видеть сны наяву. Он говорил, что он жил во все времена, и в Италии времен Ренессанса, и в Киеве — в древнем Киеве. Он рассказывал, что видел закладку Десятинной церкви… И если это был не просто сон, и не сумасшествие… если у Провалов бывает похмелье… ведь мы изучили ничтожно малую часть их свойств. Вдруг Миша и история Киева связаны давным-давно? — она помолчала. — Приходи, — все знали, к кому она обращается. — Я буду рада… и буду ждать тебя.

Даша села меж ними, сгребла сразу целую горсть печенюшек из тарелки.

— А я хочу, чтоб пришли все бабки Акнир, которые мне помогли… Ирина, Марина, Анна, Иоанна, Катрина, Дана, Милана… все остальные. Когда их позову я, Киевица, они точно придут! А я еще внукам буду рассказывать на Бабы́, как они в борделе дали всем жару.

Акнирам быстро сунула печенье в рот.

— Моя мама не монстр, — с вызовом сказала она, — хоть теперь вы все считаете так. И даже я начинаю думать… но вы не знали ее! Она была очень-очень веселой. И действительно любила слепых. Она специально ходила на многолюдные праздники, чтобы вылечить в толпе на Крещатике прикосновениями как можно больше людей… все смеялась, что однажды, благодаря ей, Козьему болоту припишут целебные свойства. Мама, ты слышишь меня? Я спасу тебя! Но не нужно приходить сюда, я прошу… умоляю!

Акнир встала, открыла двери и вышла на хмурый осенний балкон, присела на карточки, чтобы скрыть под дождем подступившие слезы.

У осени было много одежд — туман, разочарование, холод…

Деревья шумели, стук дождя напоминал стук колес, и казалось: все они едут куда-то, оставаясь на месте. И лишь немногие слышали, как уже стучат вдалеке копыта белого коня Архангела, по народным поверьям, запирающего на зиму землю ключом. Ключи от земли отсвечивали тысячью бликов в темных окнах осеннего Града… конь был еще далеко, но приближался с каждым ударом — ударом сердца, ударом в сердце.