почти нашим образованным, культурным обществом, — религиозные идеалы заменил себе какими-то смутными, туманными идеалами европейской культурности, — цивилизации и в лучшем случае гуманизма. Выращивание оранжерейных цветочков и редких растений в нашем климате, разбивка сада, ласкающий культурный взгляд европейца, путешествие в Италию, Сардинию, Тунис для наслаждения тамошней природой и рассуждения о бедности и некультурности русского народа — о его лени, зависящей от климата, о его продажности, грубости — о неумении русских властей править по-европейски — об убожестве и низком уровне образования: в духовенстве сравнительно с католическим, вот и весь его обиход жизни. Трогательным в его жизни была любовь его к своей глухонемой жене. Особенно последний год жизни эта любовь, нежная, пекущаяся о ней, доходила до настоящего высокого самоотвержения. Но как чужды и непонятны должны были быть все стремления и идеалы (если только можно назвать идеалами смутные отрывки каких-то европейских идей, и особенных наблюдений над жизнью) от всего, чем жив наш народ, но П. М. старался иногда найти в людях, служащих у себя, и вообще в них пробудить любовь к природе — свою любовь к цветочкам и красоте, заинтересовать их этим. Из-под его руководства вышло несколько более или менее опытных садовников. В сельском хозяйстве он сначала увлекался новыми течениями, потом разочаровался и в них (по недостатку, может быть, выдержки и еще более средств) и остановился на обыкновенной трехпольной системе. В обществе образованном он был всегда живой, оригинальный, остроумный собеседник, таким был до самых последних дней своей жизни. В нем сердце было по природе мягкое, даже, наверное, не лишенное большой доли сентиментальности и романтизма — но живя среди — грубого (Алмазовка необыкновенно грубая, дикая деревня — грамотных почти нет), он волей-неволей и с народом стал груб, трезв, а главное — хитер (его не перехитришь). Таковы отзывы о нем. И всю нежность своего сердца он перенес на свои цветы и на своих родных — с которыми приходилось ему чаще видеться в последнее время, в том числе и на меня.

В религиозном отношении он давно был — свободомыслящий, не признавал обряда, из-за какой-то обиды на священника, не бывал в церкви, — отвык и вовсе от нее. Попов презирал, да просто и не чувствовал в церкви потребности. Это, в прежние годы, когда народ у нас хотя и по наружности, но все-таки крепко держался за православную церковь, за весь обряд, это соблазняло народ и тоже прибавляло свою долю в недоброжелательстве народа к нему.

В последние годы я ни разу не чувствовал свободы — откровенно заговорить о вере — с ним, но осторожно все же заговорил с ним о своем личном отношении к православию; П. М. и не высказывался, но все же высказывал несколько раз в том смысле, что верит в существование Бога. Что у народа нет Бога, что народ забыл Бога. Раз говорил очень одушевленно о Христе и Его учении, выше которого нет ничего и т. д. Наконец сетовал на слабое влияние духовенства на народ, об отсутствии дисциплины в самом духовенстве, а когда я ему недавно рассказывал об избрании патриарха в Москве и о трагической обстановке, в которой происходило это избрание, он плакал и говорил, что может быть начнется возрождение Церкви, а отсюда и новая эра в жизни русского народа. Дай Бог. Замечательно, что он Марию Ив<ановну> перед смертью три раза перекрестил.

Судьбы Божии неисповедимы. Грешен человек. Он умер без причастия, и пять дней его тело валялось в сенцах, на полу, без христианского погребения. Страшные мучения принял он здесь на земле, чтобы неповиновение Церкви было видимо наказано, но грех его теперь не на нем, а на тех, кто убил его. А к Богу милосердному его душа возвращается, очищенная страшными наказаниями и страданием, понесенным на земле, хочется так верить и молиться. Так спасает Господь и не хотящих спастися. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу — во веки веков. Аминь.

ДОПОЛНЕНИЯ

М.Д. Семенов-Тян-Шанский

ДЕТСТВО

Повесть

Памяти жены с любовью посвящаю

1

ИГРЫ

Мой брат, Алеша, выдумал новую игру — быть львами. Курчавоголовый, испачканный в пыли паркетного пола, он кувыркался и рычал, широко раскрывая черные глаза, и кидался на Верочку, которая принимала его за настоящего льва, с испугом бросалась к няниным коленям и прятала в них маленькое краснощекое личико.

Я тоже захотел быть львом, тоже стал кувыркаться и рычать и вдруг неожиданно упал на нос. Я закричал от боли и испуга, потому что кровь залила мой передник. Игра прекратилась; няня повела меня в ванную комнату, стараясь остановить кровь водой, приговаривая при этом:

— Уж, где тебе? сидел бы на месте. Какой ты лев, ты — медведь косолапый.

Кровь не унималась; меня уложили на диван с ключом на переносице и губкой с холодной водой на носу, а няня ворчала на Алешу:

— Не мальчик, а наказанье, все что-нибудь выдумает. Чем бы посидеть, да книжку посмотреть, — он кувыркаться начнет. Вот, опять чулки ободрал, скажу маме, будет тогда.

— Я, няня, только так. Это он ничего не умеет, так зачем лезет.

— И, подлинно, зачем лезет. Одно горе с ним. Что верно то верно сказано: кто в мае родился, — весь век маяться будет.

Эти слова няни приводили меня в большое уныние. Отчего я родился в мае; отчего, вообще, рождаются в мае, если известно, что весь век потом маяться будешь.

— Это все ништо, — говорила часто няня, — а вот беда, родился ты в Николин день, а назвали тебя Александром. Разве можно так Николу Угодника обижать? Он не какой-нибудь пустяшный Святой, вот он и станет тебе всю жизнь портить, зачем его обидели?

После этих слов я чувствовал себя окончательно несчастным. Что я мог сделать для Николы Угодника? Ведь не могу же я называться Николаем, когда меня зовут Александром.

— А я перекрещусь, няня.

— Перекрестись, перекрестись, — говорила няня и сама крестилась.

— Нет, я не так, я по-настоящему, как Верочку.

— Что ты, Христос с тобой, кого же два раза крестят?

Мне ничего не оставалось делать, я обречен быть Александром, я родился в мае, я самый несчастный на всей земле. Мне было много поводов считать себя несчастным, хотя бы потому, что я не хотел быть мальчиком. Я любил