накопила. У няни, небось, на деревне тоже внуки растут.

— А пряники есть?

— И пряники есть.

— А ты дашь?

— Дам, дам, золото ты мое, — няня откладывает чулок в сторону и берет Верочку на руки, та прижимается к няниной щеке, потом гладит ей лицо.

— Няня, я все лицо тебе выглажу, ты опять молоденькой будешь.

— Где уж мне молоденькой быть, только бы внуков вырастить.

— А они тебя любят?

— Любят, любят.

— И я люблю.

— И я, и я люблю, — кидаюсь я к няне, взбираюсь к ней на колени, бурно обвиваю ей шею и целую мягкое, морщинистое лицо. Я не хочу, чтобы одна Верочка целовала няню, я тоже люблю няню.

Я тоже люблю няню. Бывает, вечером она наклонится над моей кроваткой, долго крестит, целует и говорит:

— Христос с тобой, спи, мой красавчик, расти большой. Ох, ох, ох, трудно будет тебе, бедненький ты мой.

Я вытягиваюсь, как струна, обхватываю нянину шею, тяну к себе ее голову, целую и шепчу:

— Няня, отчего я бедненький, отчего трудно будет?

— Чует мое старческое сердце, все-то твои в рубашечках родились, один ты — голенький, вот и будет тебе тяжело. Вырастешь большой, сам узнаешь, попомнишь мои слова, да где? Уж не будет меня, буду я в могиле лежать, всеми забытая, только ветер будет со мной разговаривать, да частый дождичек мочить мои косточки.

— Нет, нет, я никогда не забуду тебя, я не позволю тебе умереть, я возьму тебя к себе, и ты никогда, никогда не умрешь.

— Золото ты мое ласковое, сердце-то у тебя жалостливое, оттого и будет тебе трудно жить. Ну, Христос с тобой, спи с Богом.

Я выпускаю ее шею, она крестит меня еще раз, я повернусь на бок, закрою глаза и слышу, как нянина заботливая рука подоткнет со всех сторон одеяло, чтобы не дуло, станет тепло и уютно, свернешься клубочком и заснешь незаметно, и верно снится тогда няня.

Или, бывает, проснешься ночью, сон куда-то ушел, станешь ворочаться. В углу горит лампадка, красный свет ее колеблет огромные, серые тени, и вдруг делается страшно, сам не знаешь отчего.

А няня уже слышит, она ищет свои туфли; вот обула ноги, вот шаркает по полу и подходит к кровати.

— Чего не спишь, баловник такой! — начнет она ворчливо.

— Мне страшно.

— Богу вечером молился плохо, улетел от тебя Ангел-хранитель твой, оттого и страшно. Помолись хорошенько, прочитай молитву “Царю Небесный”, и страх пройдет.

— Мне страшно, — всхлипываю я.

— Ну, ну, дурной, вставай что ли, других еще разбудишь, пойдем ко мне.

Няня берет меня на руки и несет в свою кровать, покроет ватным одеялом из пестрых лоскутов, сама ляжет на краешек; я сожмусь в комочек, страх пройдет, и скоро засыпаешь.

— Ну, довольно баловаться, пойдем сундук разбирать.

Мы с Верой соскакиваем на пол, няня встанет, оправив передник, и тяжелой походкой подойдет к кровати, где у нее между подушкой и тюфяком лежат ключи.

У няниного сундука все особенное, и крышка с резьбой, и замок, ключ которого надо сначала вставить бородкой кверху, чтобы раздался звонок, потом уже вставить как следует, повернуть в обратную сторону два раза, причем снова зазвонит звонок. Когда поднимется крышка, из сундука пахнет особенный дух, ни на что ни похожий, а вещи, примятые крышкой, тоже особенно приподнимаются, точно вырастают.

Чего только нет в нянином сундуке.

— Няня, это чего?

— Няня, что это у тебя?

— Няня, как много у тебя вещей!

— Откуда они у тебя?

— Откуда, откуда, все вам знать надо, много будете знать, скоро состаритесь.

И вдруг просветлеет нянино лицо. Бережно вынимая платки, юбки, куски материй, дареные ей в разное время дедушкой или мамой, и откладывая в сторону, она доходит наконец до небольшой шкатулочки красного дерева, перевязанной крест-накрест шелковой ленточкой.

Няня поднимется с пола, сядет на стул и станет осторожно разбирать шкатулку.

— Это бабушки вашей, покойницы, Веры Александровны, царствие ей небесное. Как померла она, барин, дедушка ваш, все мне на память отдал, говорит: ты в жизни хранила ее и после смерти храни, что от нее осталось, а у самого слезы на глазах. Вот уж действительно любил он Веру Александровну, чем только не баловал, да и заслужила она... Нет, не могу. Сколько времени прошло с тех пор, а не могу, к сердцу что-то подкатывается.

Няня поднимает подол передника и вытирает им набегающие слезы.

— Тут все есть, тут и портрет ее, тут и волосы. Няня разворачивает небольшой сверток и из него, как змея, обвиваясь вокруг няниных пальцев, выпадают черные волосы. Мы отступаем, что-то жуткое в движении волос, а няня причитает, забывая нас.

— Матушка, барыня, Вера Александровна, не дожила ты до внуков, не смогла вырастить сокола своего. Вот бы теперь полюбовалась им. Бывало, качаю я Васеньку, подзовешь меня, да и скажешь: “Дарья, я не хочу умирать”. — Что ты, барыня, Христос с тобой. Зачем умирать? — “Нет, Дарья, сны мне снятся такие...” А какие сны, не скажешь, небось ангельские видения снились, только глаза раскроешь широко. Ох, Господи! Или начнешь, бывало, заплетать твои косы, длинные, густые были они, взглянешь ненароком в зеркало, увидишь лицо твое восковое, задрожат руки, остановишься, а ты спросишь: — “Или лица моего испугалась? Ах, Дарья, не долго жить мне осталось, видно! — молчишь, барин ничего не велел говорить, что меня потревожить могло бы”.

Видно, Богу нужны такие, оттого и призвал он тебя рано. Кто я была — крепостной, за крепостным замужем, а ни словечка грубого за всю жизнь от тебя не слыхала. Разобьешь ли что, или так что не ладно сделаешь, другая бы, небось, все волосы выдрала, или прогнала бы куда, а ты улыбнешься только и скажешь: “Ничего, ничего, я сама виновата”. — А барина, дедушку вашего, как любила, ему на службу идти, она возьмет его за руку и не выпускает, все глядит, все глядит, а у самой слезы на глазах стынут.

Мы слушаем и смотрим на пожелтевший портрет нашей бабушки, нам совершенно чужой, и слова няни говорят больше портрета, и оживает эта чужая бабушка и, кажется, вот-вот улыбнется.

— А отчего она умерла?

— Кто ее знает. Грудь у ней болела, кашляла она. Да мало ли у кого грудь болит и кто кашляет, а живут себе. Просто