Газета «Большевистская воля» Южного фронта, сообщая об атаке конной бригады Гармаша на Новочеркасск, писала 6 августа 1919 года, что от края и до края степи, будто это Красное море, ходила, переваливалась с боку на бок седая зыбь ковыля.

Однажды твоя мать сказала, что в ворота между Ходынкой и Трубной она вошла в Новочеркасске в ту ночь, когда зачинала тебя.

Мария рассказывала, что с помощью гармашевского пайка Паршин понемногу ее подкормил, вернул уже забытое ощущение сытости, оттого ее плоть принимала его, хоть и без радости, но с готовностью.

Мать была наследницей небольшого хутора около Шишаков; Кирилл Афанасьевич Косяровский владел другим хутором в двадцати верстах на юг от Сорочинцев. Всё это наши коренные гоголевские места. Косяровский прежде жил в Москве и в восемнадцатом году успел поступить в Высшее техническое училище (теперь имени Баумана). За мамой он к тому времени ухаживал уже почти два года. В июле девятнадцатого, то есть в самый разгар Гражданской войны, он приехал в Шишаки, где они с мамой обручились. Жить тогда на Полтавщине было еще опаснее, чем в Москве, хотя голода не было. Про таких бандитов, как Котовский, Махно, Григорьев, вы и без меня слышали, вдобавок были десятки банд поменьше – в общем, власть в Шишаках менялась чуть не каждый день. Расстрелы заложников и изнасилования, грабежи и конфискации – всё это было рядом, и если пока ни мама, ни Косяровский в эту мясорубку не попали, то лишь по случайности.

Оба понимали, что надо что-то делать. Всё-таки мать боялась трогаться с места, и Косяровскому стоило усилий уговорить ее бежать из Шишаков. Она дала себя убедить, что у него хорошие руки и везде, куда бы судьба их ни забросила, он сумеет ее прокормить. Ничего лишнего Косяровский на себя не брал: к тому времени он уже имел диплом помощника механика, шоферские права (в России тех лет порядочная редкость) и даже свидетельство об окончании годичных летных курсов.

Поезда почти не ходили, всё же за пару недель они добрались до Новочеркасска, дальше надо было ехать в Новороссийск и там, если карта ляжет, сесть на пароход, плывущий в Европу. Так они и договаривались. Вместо этого на третий день остановки в Новочеркасске Косяровский объявил, что той России, частью которой они были, есть и останутся до конца жизни, сейчас приходится очень тяжело, потому, всё обдумав, он сегодня утром записался добровольцем в деникинскую армию. Добавил, что поступить иначе было бы во всех смыслах непорядочно, и ни она, его невеста, ни он сам трусости никогда бы себе не простили. Мать не нашлась что на это ответить, расплакалась и ушла в свою комнату. А спустя двое суток в городе стало известно, что красные на реке Северский Донец прорвали фронт и артиллерийскому дивизиону, в который зачислен Косяровский, вместе с другими недавно сформированными частями поставлена задача заткнуть брешь.

После того дня и до 39-го года мама Косяровского уже не видела. Через неделю ее разыскал какой-то пехотный офицер и сказал, что он был товарищем ее жениха, для пушек не нашлось снарядов, и на фронте оба стали пулеметчиками. Команда Косяровского прикрывала левый фланг переправы через Донец, а его – правый. Основной удар пришелся как раз на расчет Косяровского, и он полег весь, вся команда, ровно двенадцать душ. Самому старшему не было и двадцати пяти лет. Они отстреливались до последнего патрона, потом были зарублены шашками. Он сказал, что сам видел тело Косяровского, так что, к сожалению, ни на какое чудо надеяться не стоит, и добавил, что для всей пулеметной команды могилой стал окоп на высоком поросшем ковылем холме прямо над рекой. И снова мама не нашлась что ответить.

По воспоминаниям дяди Юрия, в семье говорили, что Косяровский за неделю до того, как фронт белых был прорван и они, оставляя позиции, побежали к Тамани, сказал маме, что был и до конца своих дней останется монархистом, но Николая не простит. Тот сбежал со своего места, будто ковалевский нос. Впрочем, добавил, что понимает и радость Ковалева, когда нос вернулся.

Вот чей наследник Януш. А я всё думал, откуда ноги растут.

В старости и при мне мать рассказывала, что в шестнадцать лет в Шишаках, мечтая о будущей жизни, представляла, как Кирилл Косяровский делает ей предложение, как она идет с ним под венец. Потом младенец, ее первенец. Ему, наверное, год или полтора, на ногах он пока стоит нетвердо, старается не отпускать руку. И вот они вдвоем, держась друг за друга, идут по бесконечному колосящемуся полю, и с каждым шагом из пшеницы всё выше и выше поднимаются храмы, купола Небесного Иерусалима. Здесь сбивалась и начинала плакать. Говорила, что ее бес попутал, оттого и поехала в Новочеркасск.

На эту тему сама не заговаривала, могу только предположить. Извини, если повторю неприятные вещи. Дело не в твоей судьбе и не в ее собственной; просто Мария всегда колебалась, не могла забыть, от кого и при каких обстоятельствах ты зачат. После ареста Паршина трех месяцев не прошло, как в Москве объявился Кирилл Косяровский. Спустя двадцать лет снова сделал Марии предложение, и она стала думать, что не вы с Соней, а она с Кириллом даст жизнь чистому, природному Гоголю, который допишет поэму. Пару раз Мария и вправду беременела, но после абортов удержать плод не умела – выкидывала.

К тому времени как надежд не осталось, Соня два года была замужем – отыгрывать назад поздно. Слышала от родни, что мать сокрушалась, что поломала тебе жизнь. В любом случае ты должен ее понять и простить. Когда человек одержим идеей, он не отличает хорошее от плохого.

Наверное, мама и вправду была похожа на Марию Ивановну Гоголь. Как и та – страшная фантазерка, выдумщица, впрочем, что я изобрел пароходы, она не объясняла. Хотя мама и Косяровский были ровесниками, отношения их тоже во многом напоминали роман родителей Гоголя. Мама была любима с малых лет и знала это. Взрослые при мне рассказывали, что Косяровский, еще пятилетний, с большим знанием дела ухаживал за будущей невестой. Летом в поле собирал красивые букеты цветов и галантно их преподносил. Всегда подавал руку, когда избранница – еще маленькая девочка – поднималась по лестнице или хотела взобраться на качели. Как взрослый благовоспитанный кавалер, неспешно прогуливался с ней по саду.

Кормчий часто рисует Небесный Иерусалим. Город, будто ковшом, накрывает высокую гору. На мой вкус, куполам и колокольням церквей на набросках не хватает легкости, они поднимаются вверх тяжело, уступами. На переднем плане, как правило, река, а справа и чуть позади высокое ветвистое Древо Жизни. Кормчий – хороший рисовальщик, у него твердая рука, но здесь он будто не доверяет себе. Бог знает зачем все рисунки спасительного города делаются в больших разлинованных тетрадях, пропорции и размеры высчитываются по клеточкам, скаты крыш он проводит по линейке, а купола церквей намечает циркулем. Солнца нет, стекла не бликуют, а колокольни не отбрасывают теней, свет мягкий, ровный, и откуда он идет – непонятно. Из-за света, не меньше, чем из-за расчетов, у меня ощущение, будто я вижу не место, которого мы все и из последних сил надеемся достичь, а обычный, сделанный для института архитектурный чертеж.