Кормчему Прохоров говорил, что к тому времени, как начнется сражение, многое уже определилось. Погибли все, кто, как зачумленный, метался туда-сюда, не умея выбрать между смертью в этом мире и жизнью в мире вечном, и такой жизнью, будто спасения нет, вообще не может быть, то есть выбрать праведный, истинный берег Красного моря. Захлебнулись, утонули люди, в которых добро и зло так вросло друг в друга, что, сколько ни старайся, одно от другого не отделишь. Кому говорили: «И не взывай попусту к Господу, не проси пощадить город, потому что в нем осталось десять, девять праведников: они не есть настоящее добро, коли своей чистотой покрывают зло, спасают его от Божьего гнева. Как при потопе, чужой грех перевесил, будто тяжелый камень утянул их на дно. Остались лишь люди, ясно сознающие, на чьей они стороне».

Войско антихриста сплошь составило потомство Каина, оно же строило и корабли. Семя Каина, как известно из «Бытия», сплошь ремесленники и умельцы, обида за проклятого на века прародителя удесятерила их энтузиазм, суда получились на славу.

«Лукиан, – говорил Прохоров Капралову, – я сознаю, что они и быстроходнее, и маневреннее, вдобавок лучше вооружены, чем флот Христа. Такое часто бывает, когда уповаешь на Бога, на чудо Господне, а собственные твои навыки кажутся ничего не значащей малостью. Корабли Христова воинства строило потомство праведного Сифа, на них штандарты не только Христа, но и Авеля, так что всё вернулось к началу, к тому, чью жертву примет, а чью отвергнет Господь. К той ревности, что родилась из первородного Адамова греха, дальше росла, матерела и вот вошла в полную силу».

В другой раз он стал объяснять кормчему, что после кровавой невнятицы нашего перехода через Красное море иначе и быть не могло. Ведь мы, будто обезумев, рвались, перли напролом, а что нужно, толком сказать не могли, где Египет и где Синай, не знали. Оттого всем скопом, не замечая, как тонем сами, тащим на дно других, и шарахались туда-сюда. Прохоров говорил, что тогда в этом смертоубийственном тигле отчаянье переплавляло народ, плохо понимавший, зачем, ради чего он поднялся, пошел, кто и куда его ведет, в несчастных беглецов. Никому не нужных беженцев, которым любой берег кажется спасительным и которые единственное, о чем молят Бога, – добраться до него, почувствовать под ногами твердую почву.

И вот, продолжал он, посреди этой лишенной смысла давки хорошо построенное морское сражение двух флотов – Христа и антихриста, – правильное взаимное расположение кораблей, кормчие которых сведущи в стратегии, в тактике, готовы ценой собственной гибели поддержать соседа и тем склонить победу на правую сторону, не просто должно казаться, а в самом деле есть освобождение от всякого рода метаний, бесконечных сомнений и колебаний, которые давно уже нас изнурили.

Убежден, говорил Прохоров, что каждый, на чьих глазах произойдет это сражение, всё равно, где оно его застало – еще на берегу или уже посреди моря, – будто он стоит на высокой горе, прямо перед собой, что называется, на ладони увидит, как медленно и спокойно сходятся два строя кораблей, которые решат и его собственную судьбу. Скажут, за кем легко, с радостью, потому что всякий знает – правда за победителем, он будет идти до конца своих дней. И спасется, найдет Господа в душе и в мире.

Тату не меньше мамы увлекала мысль, что нам, Гоголям, надлежит завершить «Мертвые души». Однако со мной подобных надежд она не связывала, считала, что недостаточно одарен, усидчив. Другое дело – наше с Соней общее потомство, коли Господь распорядится так, что мы сочетаемся законным браком и его произведем. Соню и меня она считала чем-то вроде половинок разбитой чашки, которую необходимо склеить. Когда Соня, уже овдовев, сообщила, что собирается ехать в Казахстан, даже взяла билеты, она тут же из Вольска написала мне, чтобы забыл про Татины больные ноги, «на ней еще можно воду возить». Никого искать не надо, она и только она будет растить нашего с Соней младенчика. В ответ я мягко дал понять, что о детях речь не идет, после этого для Таты мы перестали существовать. На наши письма она больше не отзывалась. А спустя два года один из московских родственников написал, что месяц назад в Вольске ее схоронил.

Тату родня любила. Доверенное лицо, конфидент, наперсница всех и вся, она была главной хранительницей семейных традиций. Слишком многое из того, что нас связывало, ушло с ней в могилу. С каждым годом это будет яснее.

Дорогой Коля, когда-то ты и боком и в лоб допытывался, как получилось, что твой отец сделал предложение моей сестре, твоей матери, так мало их брак походил на те, что заключаются на небесах. Я отмалчивалась и просила об одном: чтобы ни с кем другим ты на эту тему не заговаривал. Раньше я считала, что, если бы мама хотела, она бы сама тебе всё рассказала. Но сестра уже год как в земле, и таиться дальше резона нет. В человеческом бытии немного смысла, тем более если всю жизнь прожить спеленутым будто дитя. Это касается любого, что же до вас с Соней, то именно здесь объяснение, почему она еще тогда, двадцать лет назад, не вышла за тебя замуж. Помня, как вы друг друга любили, это по справедливости должно было произойти. Теперь, когда вы с Соней наконец живете вместе, я убеждена, что мое письмо послужит укреплению вашего союза. Ведь как ни крути, у вас обоих за спиной по целой жизни, и важно знать, что никто перед другим не виноват. Просто так легла карта, и мы над этим не властны.

За мамой и отчимом ухаживали Александра и санитар-туркмен, я, дядя Петр, тебе о нем уже писал. Когда-то он работал сиделкой у Сониного отца, позже сошелся с Соней, одно время она даже была его женой. Под вечер, когда сознание у мамы плыло, она часто принимала туркмена за отчима. Тот лежал рядом, на соседней кровати, но давно был глух как пень, и что с раструбом, что без него услышать, что она говорит, не мог. А если бы и услышал, какая, в сущности, разница? Как бы мама ни была слаба, в ней по-прежнему жила страсть обличения и она никому и ничего не была готова простить. Теперь я понимаю, что отчима она по-настоящему ненавидела. Издеваясь, со смешками и ужимками она допытывалась, зачем это он, обручившись, увез ее в Новочеркасск и тут же бросил, пристроился к бравому Деникину. Потом с тем же бравым Деникиным драпал аж до Парижа. Сейчас, дядя Петр, я думаю, что, когда мама в тридцать восьмом году согласилась выйти за Косяровского замуж, она хотела одного – забыть, замазать всё, что было связано с моим отцом. Удалось это или нет – другой вопрос.

В последний месяц жизни Мария по временам плохо понимала, где она и что с ней. Особенно когда уставала. Потом, полчаса-час поспав, отдохнув, делалась почти прежней. Мы не думали, что она так быстро уйдет, оттого тебе не писали. Из-за неладов с кишечником Марии раз в два дня надо было ставить клизму, водянка сделала ее грузной, и нам с Кириллом вдвоем было не справиться. Если бы не санитар-туркмен Саша – не знаю, что бы мы и делали. Когда-то он жил у Сони, помогал ухаживать за ее отцом, она им была довольна. Малый он неплохой, внимательный, ловкий, и всё равно, пока мы прочищали желудок, и потом, когда ее мыли, меняли постель, убирали и приводили в порядок комнату, Марии было так больно, так стыдно и унизительно, что сознание у нее начинало плыть. В подобном состоянии она несколько раз заговаривала о твоем отце, Паршине: произнесет несколько фраз, но дальше сбивается, путается, да я и не вслушивалась; как ты понимаешь, что мне, что Саше было не до этого.