Раньше я знала только, что всё было в Новочеркасске во время Гражданской войны. Тогдашний жених и нынешний муж Марии, Кирилл после боя за Тамань пропал без вести. Несколько человек вроде бы видели, как их сотня, переправляясь через Гнилую речку, напоролась на правильно расставленные пулеметные гнезда красных и чуть не вся полегла. А дальше обстоятельства сложились так, что другого выхода, нежели сойтись с твоим отцом, у Марии как бы и не было. Больше сама она ничего не рассказывала, родня, говоря между собой, добавляла некоторые подробности, но я в это старалась не вникать, считала, что не моего ума дело. Только запомнила, как Вероника, мать Сони, однажды при мне сказала, что брак твоей мамы был не из тех, что заключаются на небесах.

Сколько помню, в домашних разговорах Мария никогда о Паршине не упоминала, много рассказывала о двадцатых – тридцатых годах, но так строила, будто в ее жизни твоего отца не было вовсе. И не только когда разговор шел при Кирилле, это я еще могла бы понять, но и со мной. Вообще, бок о бок прожив с твоей матерью почти семь лет, я, в сущности, о ней мало что знала и, конечно, то, что напоследок услышала, не могло не поразить. Будь моя воля, пересказывать тебе я бы ничего не стала, хоть ты, как похоронил маму и уехал, уже в третьем письме требуешь, чтобы я ничего не утаивала. Не смягчая, написала о Марииных последних днях, раз так сложилось, что сам ты при ее конце не был и больше спросить не у кого. Зачем тебе это нужно, не понимаю, я, во всяком случае, подобные вещи про свою мать знать не хотела.

После отпевания ты сказал, что вот всё пытаешься собрать жизнь целиком, но знаешь о себе только с года или даже с полутора – что для матери, что для отца Новочеркасск всегда был под запретом. А пока нет начала, что бы то ни было понять трудно, жизнь распадается на части, свести одно с другим не удается. Дай-то бог, если это письмо поможет. Хотя, повторяю, будь моя воля, я бы его писать не стала. Правда, и мне, когда Мария заговорила о Новочеркасске, почудилось, что она вдруг испугалась один на один со всем этим ложиться в могилу. Конечно, я могу ошибаться, и просто то, что мы с ней делали, напомнило Марии надругательства, с которых началась ее взрослая жизнь. И вот она пыталась нас укорить, пристыдить или, наоборот, подбадривала себя, что в жизни знавала вещи и хуже.

Первый настоящий разговор вышел десятого июля, то есть ровно за семь дней до смерти твоей мамы, когда мы с Сашей ее уже вымыли и уложили на чистое белье. Мария лежала с закрытыми глазами, речь была вяловатой, однако вполне связной, только иногда она чуть всхлипывала и запиналась. Из ее рассказа следовало, что в девятнадцатом году, тоже как раз десятого июля, раньше других в Новочеркасск ворвалась третья конная бригада известного командира красных комбрига Гармаша. Еще несколько часов в городе слышалась перестрелка, наконец последние части Добровольческой армии были выбиты за Дон и стало тихо. А через сутки по городу был распубликован и развешан на всех видных местах приказ за подписью Гармаша. Назывался он длинно: «О принудительной мобилизации женского населения города Новочеркасска, потребного для общественных работ». Дальше в четырех пунктах разъяснялось, что: пункт а) мобилизации подлежит только пришлое женское население, относящееся к эксплуататорскому классу; пункт б) указ распространяется на всех незамужних (включая вдов) от семнадцати до сорока лет. В пункте в) говорилось, что все подлежащие мобилизации должны собраться к восьми часам утра 12 июля на площади перед магазином «Парижские ткани» (этот магазин, сказала мама, мы, естественно, хорошо знали), где каждая и получит назначение на работу. Четвертый пункт г) с начала и до конца был посвящен карам, которые ждали уклонившихся от явки. В соответствии с законами военного времени они объявлялись дезертирами и подлежали расстрелу на месте. Кроме того, расстрелу на месте подлежали проживающие с ними родственники и хозяева, у которых они нанимают квартиры.

Надо сказать, что последними событиями люди были так запуганы, что явились все, никто и не подумал спрятаться, попытаться отсидеться. Бежать, в сущности, было некуда, вокруг банды и шайки любых цветов радуги. Но главное, люди были потрясены, как легко деникинцы, бросив амуницию, артиллерию, оставили город и ушли в сторону Туапсе. В Новочеркасске, рассказывала Мария, тогда скопилась уйма беженцев из Петербурга, Москвы, других городов. На юг многие пробирались по многу месяцев с превеликими муками, страхами и были уверены, что ужасы большевистской России навсегда в прошлом – здесь, на Дону, они в безопасности. Теперь, снова оказавшись под красными, они приняли это со смирением. Зло убедило их, что оно вездесуще, что, как и от себя, от него не убежишь.

«На следующее утро, – продолжала Мария, – перед „Парижскими тканями“ нас собралось больше полутысячи душ; не зная, что делать дальше, женщины шушукались, по временам то там, то здесь слышался смех, но, в общем, картина выглядела вполне безмятежной. Через час прискакал какой-то хорунжий, не слезая с лошади, он за пару минут весело и ловко выстроил всех по росту, скомандовал „смирно“ и, для верности пару раз проехав вдоль строя, остался доволен. Затем пустил лошадь шагом навстречу комбригу в окружении своих адъютантов тот уже появился на площади. Показывая выучку, Гармаш не захотел говорить с дамами сидя в седле; из расположенной на углу москательной лавки два красноармейца тут же выкатили большой дубовый бочонок, в котором из Греции в Россию возили маслины, и, поставив его на попа, сделали для спешившегося комбрига нечто вроде амвона. С бочонка, поднятый туда адъютантами, он и держал перед нами речь.

Как и хорунжий, Гармаш был горд победой, оттого вальяжен, снисходителен, даже мягок, называл нас „товарищами дамами“ и „товарищами девицами“, что всем очень понравилось. Начал он с того, что большевистское правительство стояло и стоит на почве равенства мужского и женского полов, на категорическом отказе не только от эксплуатации рабочих буржуазией, помещиками крестьян, но и женщин мужчинами, оно борется и будет бороться против любого домашнего угнетения и рабства. Всё это мы слушали, по-прежнему стоя по стойке смирно. Дальше Гармаш сказал, что его бригада больше месяца вела тяжелые наступательные бои, потеряла до четверти личного состава, у кого-то погиб брат, у кого-то сын или отец, почти у каждого близкие товарищи. Поэтому, продолжал он, многие красноармейцы справедливо негодуют. Они озлоблены на бывших господ, из-за которых в стране уже пять лет беспрерывно льется народная кровь. Учитывая всё это, а также имея в виду предотвратить возможное насилие, грабежи, другие эксцессы, словом, сохранить в городе нормальный порядок, он, комбриг Гармаш, приказывает включить в праздничный паек каждого нуждающегося в женской ласке красноармейца по боевой подруге.

Гармаш еще говорил, когда на площади появились два новых человека: один с петлицами военврача старой армии, второй был многим в Новочеркасске знакомый священник храма Андрея Первозванного отец Пафнутий. Адъютанты Гармаша подвели их к бочонку, и комбриг, чуть склонившись, стал с ними совещаться. Минуты через три он объявил, что, учитывая высокую сознательность и дисциплину явившихся женщин, командование бригады решило сделать для них ряд послаблений. Во-первых, число мобилизованных сокращается на треть, это связано с тем, объяснил Гармаш, что около ста красноармейцев самостоятельно нашли себе подруг в домах, куда были определены на постой, вдобавок сорок красноармейцев забраковал военврач, найдя, что они больны разными венерическими заболеваниями. Второе: тем дамам, которые не будут отпущены восвояси, командование предоставляет полчаса, чтобы добровольно выбрать того красноармейца из нуждающихся, кто придется им по душе. И главное, учитывая предрассудки, испокон века присущие нашему полу, мы получаем наименование не боевых подруг, как предполагалось раньше, а на весь срок, что бригада простоит в городе, то есть на одну неделю, статус хоть и временных, но вполне законных военно-революционных жен. В этой связи сюда приглашен хорошо известный горожанам отец Пафнутий, который и обвенчает все пары.