– Наука не дает ответа на последнее «почему», – совершенно серьезно сказал профессор. – Потому что вот так. Потому что иного устроения человеческое общество пока еще, за четыре тысячи лет писаной истории, не знало. Хотя, конечно, возможны эксперименты. Охотников, кстати говоря, хоть отбавляй. И в России, и в Германии, и даже у нас. Но особенно в России. Мир без богатых – еще более сладостный и опьяняющий соблазн, чем мир без бедных.

– А что, тут есть разница? – спросил папа.

– Огромная, – сказал профессор. – В мире, в котором нет бедных, могут быть богатые. А в мире, в котором нет богатых, обязательно появляются и те, и другие.

– Как это? – спросила я. – Как могут появится богатые в мире без богатых?

– Они просто могут по-другому называться, – сказал профессор. – Вы читали «Коммунистический манифест»? Люди, которые будут распоряжаться трудовыми армиями, на деле окажутся гораздо богаче нынешних магнатов. Они будут распоряжаться национальным богатством целиком и безраздельно. Но я сильно надеюсь, что этот эксперимент провалится довольно скоро. Если вообще у кого-то хватит безрассудства его затеять. Хотя обещать, безусловно, ничего нельзя.

– Грустно, – сказала я.

– Не грустите, – улыбнулся профессор и отхлебнул еще один крохотный глоточек. – Вы так молоды. Вам скоро шестнадцать. Жизнь прекрасна, и она вся ваша. Вы же не собираетесь отказываться от своего имения, переезжать в Штефанбург навсегда и отправляться в учительскую семинарию? Не грустите, Станислава. У вас все будет очень хорошо. Я вам обещаю. Ваше здоровье!

Он поднял рюмку.

То же самое сделал мой папа. Они выпили, и фрау Дрекслер положила в руку профессора еще один орех. Тем временем слышно было, что пришел Генрих в сопровождении еще одного человека (наверное, это был рассыльный из ресторана). Еще через четверть часа Генрих в смокинге и белой бабочке появился в дверях гостиной и пригласил нас в столовую.

Обед был не очень вкусен. Итальянский овощной суп, куриный шницель, два салата. Но зато очень хороший десерт – пирожное из нежнейшего творога, закутанного в тончайшее тесто, и фруктовый торт.

Я хотела спросить господина профессора о Штефанбурге, о том, с чего началось мое знакомство с Фишером несколько лет назад, когда тот пообещал рассказать мне, отчего это в скромных домах штефанбургских обывателей на стенах, случается, висят драгоценные шедевры великих мастеров прошлого – итальянцы, фламандцы, французы. Я хотела спросить, правда ли это. А если да, то что это все значит? А если нет – откуда взялась такая легенда?

Но я как-то устала от предыдущего разговора.

Ели молча. Только папа пытался вести светскую беседу, говоря о погоде, о гребных гонках, которые должны были состояться через неделю, о моем дне рождения, куда он не преминул пригласить профессора с супругой. Но обо всем этом он говорил очень осторожно, выбирая слова, словно бы боясь задеть человека, который в тысячу раз умнее и образованнее его, но при этом в тысячу раз беднее. А кроме того, незрячего человека. Поэтому папа всякий раз начинал фразу «А вы видели?», «А вы смотрели?», «А вы читали?» и всякий раз осекался и пытался выскользнуть из неловкой ситуации и взмахивал рукой, и у него даже краснели уши. Профессор же слушал его внимательно и отвечал на все вопросы спокойно. Видно было, что он ничуточки не обижается всем этим рассказам про вернисаж, балет или вид с балкона, и вообще видно было, что все это его очень забавляет.

Не исключено, подумала я, что, придя домой, он продиктует своей жене несколько саркастических фраз в свой дневник: «Обедал у Тальницки. Некрасивая резонерка-дочь, которая закончит жизнь в психиатрической клинике, и красавец-идиот папаша, который больше всего на свете озабочен тем, что еще не разобрался в собственном богатстве и аристократизме. Тактичен и великодушен до ужаса. Животики надорвать можно».

Я смотрела то на папу, то на профессора и не могла понять, на чьей я стороне. Ну, такое со мной часто бывало.

– Вот скажите, профессор. Позвольте еще один вопрос.

– Да, пожалуйста.

– Вы слышали о таком народе – кувзары? – спросила я.

– Кувзары? Пожалуй, нет. Это вам, наверное, нужно спросить учительницу истории. Это простите, в каком государстве?

– В нашем, – сказала я. – В нашей с вами родной империи. Был такой маленький народ. Крошечный. Можно сказать, племя. Потом исчез.

– Ей-богу, первый раз слышу, – сказал профессор. – А вы об этом что-то знаете?

Папа делал мне страшные глаза, но старался делать это незаметно, чтобы фрау Дрекслер ничего не заметила.

– Да так, слышала кое-что, – сказала я, – похожее на сказку. Что вот было вроде бы где-то к северо-востоку, ближе к степям, такое маленькое племя со своими обычаями, даже, кажется, со своей религией. Крохотное племя, размером в одну деревню. И вот какой-то местный феодал что-то с ними не поделил, ну и сжег их деревню дотла. А его гайдуки всех кувзаров перерезали.

Папа громко уронил нож прямо на тарелку, а потом сверху еще уронил вилку.

– Простите? – спросил профессор.

– Это фантазии! – громко сказал папа, а потом добавил: – Сказки, другими словами.

– Я же ничего не утверждаю, – сказала я и тоже уронила чайную ложечку прямо на блюдце с недоеденным творожным пирожным. – Я просто задаю вопрос.

– Фантазии! – закричал папа.

– Но я вовсе не настаиваю, что это правда, – сказала я и как следует врезала рукояткой фруктового ножа по блюду с десертом так, чтоб это было громко, но при этом чтобы не разбить. – Я просто спрашиваю: господин профессор, ведь многие легенды имеют, так сказать, историческую подоплеку. Так вот вопрос…

– В чем же вопрос? – ласково спросил профессор. – Дорогая Станислава, вы уже сами на него ответили. Действительно, многие легенды и даже сказки имеют историческую подоплеку – это бесспорно.

– То есть вы хотите сказать, что такое могло быть? Чтобы помещик послал своих гайдуков сжечь деревню и вырезать все ее население?

– Конечно, разумеется, – сказал профессор, – конечно мог. Такое бывало не раз. Тем более в пограничных краях. Резали в основном чужаков. К сожалению, это так. Жестокий век.

– Значит, про кувзаров это правда? – спросила я.

– Вот именно о кувзарах, – сказал профессор, – я как раз ничего и не слышал.

– Выпьем ликера? – сказал папа.

– Благодарю вас, – сказал профессор. – Пожалуй, что нет. Фрау Дрекслер, – обратился он к своей жене, – а вы не желаете ли выпить рюмочку чего-нибудь сладенького?

Она отрицательно помотала головой, как будто бы ее слепой муж мог увидеть; впрочем, это было скорее адресовано нам с папой.

Вообще за весь этот обед (а он, вместе с сидением в гостиной, длился часа два с половиной) она не проронила ни слова.

Через два дня – а эти дни я провела, можно сказать, взаперти: сидела дома, занималась с учителями и вообще наружу носа не казала – произошли два события.