— Семка Ершов, кабацкий откупщик.

— Демид Дзюба, таможенный голова.

В сторонке от призванных к суду приказных стоял сотник Юрко Порецкий, не повязанный, и глядел на всех так, словно со сна не понимал, что же творится в Самаре. В мятеже он не был, но и за воеводу не вступился. Когда пятидесятник Григорий Аристов со своими стрельцами прискакал к его дому по сполоху, спрашивая, куда им идти теперь — за воеводу или на воеводу, Порецкий сказал: «Идите по домам!» Стрельцы с охотой выполнили приказ, а Григорий Аристов, похоже, из города сошел да и стрельцов с собой человек двадцать свел, скорее всего, в сторону Белого Яра…

Приказных писарчуков атаман и слушать не стал, лишь грозно глянул на них из-под темно-русых бровей.

— Ужо самаряне сами вас отблагодарят, кто сколько с них тянул вымогательски. Брысь, чернильные души! Ну, злодеи, подьячие и иные приказные, много ли на вас мирских обид? Сказывайте, люди, воры аль не воры они?

— Да как же не воры, атаман-батюшка! — закричали горожане и посадские со всех сторон. — У Семки в кабаках можно ведро вина выпить, и не охмелеешь! Потому как близ Волги стоят, вода задарма мимо течет, он и не поскупится для ближнего!

— А Демид Дзюба с воеводой таможенные деньги воровал! В три года вона какой терем шатровый отстроил себе.

Яков Брылев упал на колени, руки к атаману простер, шапку трясет.

— Невинны мы, приказные, я вот да Ивашка Чижов… А что и брали, атаман-свет, иной раз какое подношение, так то по нищете нашей, потому как жалованье никудышное, а у меня сын в стрельцах, скоро женить. — И дьяк обернулся в сторону, где среди стрельцов бывшего сотника Пастухова стоял и его Андрюшка — по совету родителя, едва вспыхнул мятеж, тут же пристал к стрельцам, чтоб сберечь голову себе и по возможности родителю своему. Андрюшка, едва атаман глянул на него, снял шапку и тоже упал на колени, прося о милости к родителю.

— Воззри на нас, атаманушка-свет! Видит Бог, кабы не нужда крайняя, нешто я брал бы доброхотные подношения у посадских людишек? Казни, коль так велик мой грех! Крыса церковная и та в шерсти бегает, а мы, аки облезлые крысиные хвостики, тощи и голы совсем…

Казацкие есаулы за спиной атамана заулыбались, улыбка тронула и губы атамана, он потер пальцем высокий лоб. На глаза легла тень задумчивости, а может, и какой-то человеческой жалости к повязанным, по сути своей таким же полунищим приказным.

И кто знает, может, атаман и повелел бы тут же отпустить их, но неожиданно Яков Брылев, не зная, каково будет решение Степана Тимофеевича, и желая спасти в первую очередь себя, крутнулся на коленях в пыли площади и ударил челом о землю перед сотником Хомутовым, отчего тот в недоумении отступил на шаг со словами:

— Помилуй Бог! Не я волен в твоей судьбе, дьяк, хотя и не держу супротив тебя никакого зла!

— Я! Один я знаю, Миша, кто погубил твою Аннушку! — выкрикнул в истеричном исступлении Брылев и для большей достоверности трижды перекрестился на соборные кресты. — Никто не знает убивца, только я! Оглашу теперь…

Кровь ударила Михаилу в голову, за его спиной тихо вскрикнули одновременно Лукерья и Параня Кузнецова. Холодный озноб, медленно наползая откуда-то с пяток, словно стылыми клещами сковал его спину, затылок, лишил на миг сознания — где он и что с ним? Михаил растерянно глянул на дьяка у своих ног, на Степана Тимофеевича. Тот понял, что за словами приказной крысы скрыта какая-то здешняя кровавая тайна, качнулся на лавке телом вперед, снова облокотился руками о саблю, сурово повелел:

— Говори, дьяк, как на страшном суде, доподлинную правду!

Толпа горожан и стрельцов настороженно замерла. Еще бы! Столько всевозможных кривотолков было вокруг странной смерти Анны Хомутовой, столько тогда сотник Юрко Порецкий со своими стрельцами по Самаре искал… А оказалось, что дьяк знал, но молчал! И только теперь под страхом смерти выдавил из себя: «Знаю!»

— Атаман-свет, повели притащить пред твои соколиные очи самарского воеводу Алфимова! Перед святой церковью и людьми изобличу его, убийцу!..

Ахнул народ, да так и остался стоять, словно всеобщим столбняком пораженный, Хомутова качнуло спиной к земле, едва Никита Кузнецов успел подхватить под руку и удержать в равновесии. Митька Самара со стрельцами побежал в губную избу, через три-четыре минуты выволок изрядно помятого воеводу, потащил к приказной избе.

Горожане его появление встретили гневными криками:

— Все! Спекся, воевода! Грелся-грелся на наших поборах, пока дымом не запахло!

— Праздник на небе, когда грешник плачет!

— Да он и не плачет вовсе! Ишь, бирюком зыркает!

— Как же! У нашего воеводы от печали шея вровень с плечами! Надо бы еще толще, да кафтан поверху трещит!

— Глядите, братцы! Воевода на атамана надулся, ровно нечистый на попа! Не забодал бы рогами…

— Эгей, воевода! — не сдержался от выкрика и Ивашка Балака. — Раз сто на день грозился ты побить атамана Степана Тимофеевича! Вот атаман пред твоими очами, ополчись да побори его!

— Грозилась мышь кошке, да издалече!

— Говорил я тебе, воевода, — подал свой голос Игнат Говорухин, — что за собакой палка не пропадет, да не слушал ты умных речей себе во благо!

Атаман поднял вверх левую руку, крики приутихли.

— Говори, дьяк. Вот — стоит пред тобой воевода. В чем твое обвинение? — Окаменело лицо у Степана Тимофеевича: многих воевод он уже повидал перед собой, и мало таких, за которыми не было бы тяжких вин перед черным людом. Вот и на Самаре тако же…

Алфимов, широко расставив ноги, чтобы легче было держать равновесие, смотрел на своего ближайшего помощника и, казалось, не понимал, для чего его сюда поставили и какую вину хочет высказать ему приказной дьяк. Яков Брылев снова перекрестился, поцеловал икону в руках протопопа Григория, что будет говорить лишь святую правду, возвысил голос:

— Как на страшном суде перед самим Господом, говорю вам, люди, воевода Алфимов повинен в убийстве женки сотника Хомутова!

Трудно передать, что творилось в эту минуту в душе Михаила Хомутова! Он упал бы, если бы Никита опять не поддержал его под руку, а слева чуть слышно не шептал бы заботливый голос Луши:

— Крепись, Михась, Божий час пришел…

Алфимов, с темными мешками у глаз, откачнулся назад, словно ему в лицо со всего маху кинули клубком свернувшегося ежа! Дернулся было перекреститься, да руки за спиной повязаны.

— Брешешь, пес продажный, брешешь! — с хрипом вырвалось из сдавленной груди воеводы — будто и не он это сказал! — Сноп без перевясла[128]— солома. Предательский песий лай без улик — грех перед Всевышним! Моею смертию и себе петлю вьешь, дьяк. Опомнись, чтоб тебе колючими ершами подавиться!

— Говори! — не сдержавшись, крикнул Михаил Хомутов и шагнул к дьяку, рывком поднял его с колен на ноги. — Говори улики!