— Хазары народ беззаконный и упрямый, — Талец, наконец, вывел угол, всадил топор в бревно и стал раскладывать на расшитом женой рушнике хлеб, лук и сыр. — Судя по тому, как царь Иосиф вел себя во время битвы, людей ему своих нисколько не жалко. Если у него все горожане и половина защитников перемрёт от голода, ещё совсем необязательно, что он откроет ворота. Вот на такой случай машины и строим.

— Если до конца зимы не сдадутся, — Путша тоже закончил положенный ему урок и присел рядом, очищая печёное яичко, — придется штурмовать.

— Что же до Тальца и других умельцев, кто потолковее, — добавил Твердята, доставая из своей котомки здоровенный кусок баранины и впиваясь в него зубами (видимо, после разговоров про голодную зиму в Саркеле у него особенно разыгрался аппетит), — то их светлейший специально отрядил к корсунским мастерам в помощники, чтобы у них кое-чему поучились. Мало ли, с кем впредь воевать придется, надо и самим кое-что знать и уметь.

— А этот, как его, Дионисий не против? — Тойво вопросительно глянул на Тальца.

— А ты как думаешь? — между черных усов новгородца вновь мелькнула усмешка. — Конечно, он о чем-то догадывается, потому объяснять ничего толком не желает, чертежи прячет. Да мы и без его объяснений разбираем, что к чему. А чертежи он и сам составлять не умеет: у него там ошибка на ошибке. Если как он велит башню осадную ставить, точно обрушится. Я его чертеж по памяти перерисовал, ошибки исправил, Сфенеклу показал, теперь по нему и работаем.

— А ромеи о том ведают? — воровато огляделся, нет ли поблизости корсунцев, Тойво.

— Зачем? — хмыкнул Твердята. — Пусть по-прежнему считают, что они тут главные. Да и светлейший, как ты знаешь, не обижается, когда жители империи называют его невежественным варваром.

— Хазары, вон, тоже думали, что мы годимся только щи лаптем хлебать да дань им давать, — улыбнулся Талец. — А мы вот Град хазарский уже взяли и Белую Вежу возьмем.

***

И всё-таки зря Талец в умении ромейских розмыслов сомневался. Насчет спафария Дионисия Тойво, конечно, не знал, но что до его соотечественников, строили они на славу. Восхищаясь укреплениями Саркела (вот кабы родной Корьдно или какой другой город земли вятичей такими снабдить, никакой ворог не страшен), внучок волхва еще не видел стен Корсуни. Прикрывавшая город с юга, выведенная за пределы цитадели башня Сиагр (Охотник на кабанов) настолько поразила его воображение, что Тойво не успокоился, пока не запечатлел её на куске пергамента, который специально для этой цели на торжище купил.

Хотя покупка обошлась ему недешево, всё же мальчонка не располагал таким количеством серебра, которое нынче водилось почти у каждого из русских воинов, дело того стоило. Помимо величавой громады, Тойво запечатлел вдали море, колышущее русские ладьи, дорогу с идущими по ней людьми и большое облако, которое, пока он работал, сделалось похожим на сокола. Рисунок получился настолько удачным, что сам патрикий Калокир, сын стратига фемы, пришедший в порт Корсуни, чтобы воздать заслуженную честь победителям хазар, пожелал его увидеть и долго рассматривал.

— Знавал я многих отважных воинов и смелых мореплавателей, приходивших на службу басилевсу из края бореев, — проговорил он благодушно, — но не ведал, что там живут люди, способные не только постичь красоту зримого мира, но и запечатлеть её.

Хотя обрамленные курчавой ухоженной бородой губы патрикия улыбались, пронзительные, умные, холодные глаза туманила рябь беспокойства.

— Разве достижение идеала калокагатии доступно только для потомков эллинов? — со спокойным достоинством улыбнулась ему боярыня Мурава, которая ради высокого гостя не только собственноручно приготовила самые изысканные яства империи, рецепты которых переняла от своей матери-критянки, но и принарядилась сама.

Как же иначе, так же, как старый Асмунд и другие воеводы, молодая женщина представляла здесь князя и Русь, а ещё — своего отважного супруга. Тойво, который на выходе из базилики видел жен корсунских купцов и других знатных горожанок, мог голову заложить, что новгородская боярыня в ромейских шелках и серебре выглядела во сто крат краше. Патрикий Калокир, похоже, тоже имел глаза.

— Этот идеал и в эпоху древних эллинов был почти недостижим, — проговорил он, беззастенчиво пытаясь прожечь взглядом ткань столы и пенулы, скрывавших фигуру собеседницы. — Древние язычники слишком много времени уделяли любованию возбуждающей похоть красотой тела и не думали о спасении души. Нынешние люди не лучше, — добавил он весомо, и в голосе прозвучала угроза. — Забывают страх Божий, не помнят о Божественной власти басилевса, во имя собственной выгоды изменяют присяге. И это не дикие варвары, а сыны великого народа, потомки пастырей стад людских. Если они полагают, что, спрятавшись на краю Ойкумены, они сумеют избежать праведного возмездия, они заблуждаются. Власть басилевса простирается на три части света и семь морей, а в ином мире им придется держать ответ перед престолом Праведного Судии.

Хотя Тойво доподлинно не мог сказать, дошли ли до Калокира слухи об истории с горючим порошком, Дионисий, вроде как, молчать обещал, но кто их знает, этих ромеев, то, что Анастасий сумел не только уйти от его гнева, но и обрел могущественного покровителя, патрикий переживал болезненно.

— Суда Всевышнего не избегнет никто, — осенила себя крестным знаменем Мурава. Она, конечно, поняла, о ком идёт речь, но на её прекрасном лице не дрогнул ни один мускул. — Что же до верности присяге и данному слову, может быть, потомкам эллинов стоит поучиться у варваров!

Она подняла глаза на Калокира, и во взгляде её читалась решимость и непоколебимая уверенность в своей правоте.

— Среди воинов, присягавших на верность русскому князю, — подчеркивая каждое слово, проговорила она, — я точно знаю, нет ни одного предателя!

Больше они к этой теме не возвращались. Калокир пробыл на ладьях ещё немного. Обсудил с воеводами планы Дунайского похода. Пообещал проследить, чтобы обеспечить нужды раненых, пожелал Инвару и Харальду попутного ветра до самой Нормандии, а на прощание подарил Тойво серебряную монету с изображением Белого Бога и басилевса.

Как только патрикий со своей свитой скрылся из виду, боярыня Мурава поспешно сбросила с себя ромейское облачение и, надев обыденную рубаху и поневу, принялась плескать святой водой в лицо и оттирать с песком руки, точно к ним прилипла какая-то жирная грязь. Слезы градом катились у неё из глаз. Дядька Нежиловец и Асмунд попытались её утешить, но она, никого не слушая, бросилась на колени перед выхваченной из Тешиловского пожара иконой и стала истово молить Богородицу спасти и сохранить.

Все полгода их знакомства, начиная с Тешилова, Тойво не уставал удивляться отваге, решимости и завидной выдержке боярыни. Какую