поэтому по-рубенсовски патетический момент непосредственной стычки со львом отдан не ему, а начальнику его телохранителей Птолемею Лагиду — внебрачному сыну Филиппа II Македонского.

Ил. 323. Вергина. Роспись гробницы Филиппа II Македонского. После 327 г. до н. э. Фреска. Выс. 120 см

Кроме охоты на крупного зверя — забавы, к которой простые эллины не допускались, была у знати другая пламенная страсть — спорт, которому лучшие из лучших регулярно предавались у всей Эллады на глазах, чтобы выяснить, кто же из них лучше всех. Самые престижные и притягательные спортивные состязания проводились раз в четыре года в Олимпии. Объявлялось всеэллинское священное перемирие, и со всей Эллады толпы стекались на великий праздник атлетической доблести. Собственно, только там, во время игр, они могли чувствовать себя сыновьями единого народа[694]. Чувством этим эллины так дорожили, что не отменили Олимпийские игры даже во время вторжения Ксеркса. Его это поразило и встревожило: «Увы, Мардоний! Против кого ты ведешь нас в бой? Ведь эти люди состязаются не ради денег, а ради доблести!»[695]

Агональный дух сопутствовал грекам всюду, где бы они ни появлялись. (…) Даже греческие наемники из армии Кира Младшего, блуждавшие по бескрайним просторам Персидского царства вдали от берегов родного им всем Эгейского моря, не могли отказаться от своей врожденной любви к агонам и устраивали их при первой же возможности во время коротких передышек между боями и утомительными переходами, как об этом рассказывает Ксенофонт[696], один из участников похода Десяти тысяч. Для этих солдат, надолго оторванных от родины и уже почти потерявших надежду на возвращение, агон оставался последним напоминанием об их принадлежности к всеэллинскому культурному сообществу и последней попыткой не потерять себя, не раствориться без следа в безбрежном варварском море[697].

Греческий спорт возник не из потребности готовить хороших воинов. От атлета и воина требовались совершенно разные физические навыки.

Не случайно Платон, недовольный отношением к атлетике как к занятию, несущему в себе непосредственную ценность, мечтал о безраздельном господстве военно-воспитательной функции спорта и планировал в идеальном государстве «Законов»[698] различные состязания в беге, но все непременно с оружием[699].

Александр Македонский, увидев в Милете множество статуй атлетов-победителей в Олимпии и Дельфах (то есть на Пифийских играх), иронически спросил: «А где же было столько молодцов, когда варвары брали ваш город?»[700]

Против решающей роли военно-утилитарного назначения в греческой агонистике говорит и очевидный параллелизм в развитии атлетических и мусических агонов в архаической Элладе[701].

Греческие состязания должны были выявить не того, кто лучше всех в данном спортивном искусстве, а того, кто лучше всех вообще, — того, кто осенен божественной милостью, — писал Михаил Гаспаров. — Спортивная победа — лишь одно из возможных проявлений этой божественной милости; спортивные состязания — лишь испытание, проверка обладания этой божественной милостью[702].

Ни второе, ни третье место не засчитывались. Был только победитель и все остальные — проигравшие.

Победа на общегреческих играх рассматривалась как благоволение бога родному городу победителя. Поэтому возвращавшегося домой олимпионика приветствовали с необыкновенной торжественностью. Граждане полиса выходили ему навстречу, когда он, облаченный в пурпурный хитон, въезжал в город на квадриге во главе целой процессии. В Акраганте

при встрече олимпионика Экзайнета в процессии участвовало 300 повозок, запряженных белыми лошадьми. Ряд городов, встречая олимпионика, срывал часть городской стены, чтобы торжественно пропустить процессию победителя в город через брешь[703].

Сопровождаемый согражданами, олимпионик

входил в главный храм полиса и там приносил в дар богам свой венок. Затем в его честь устраивался пир в пританее или в помещении для заседаний совета. На пиру исполнялись торжественные гимны-эпиникии, которые обычно заказывали лучшим поэтам. «Наконец, для увековечения его памяти благодарные сограждане ставили его мраморную или бронзовую статую в портике храма, на агоре, в здании городского гимнасия или в театре. Начиная с 540 г. до н. э., статуи олимпиоников разрешено было ставить и в самой Олимпии, причем это можно было делать после каждой победы»[704].

Фантастический почет, который воздавался в Греции олимпийским, пифийским и прочим победителям, стремление городов и партий в любой борьбе иметь их на своей стороне, — все это объяснялось именно тем, что в них чтили не искусных спортсменов, а любимцев богов. Спортивное мастерство оставалось личным достоянием атлета, но милость богов распространялась по смежности на его родичей и сограждан. (…) Исход состязаний позволял судить, чье дело боги считают правым, чье нет. Греки времен Пиндара шли на состязание с таким же чувством и интересом, с каким шли к оракулу[705].

Слава Пелопа Далеко озирает весь мир с Олимпийских ристалищ, Где быстрота состязается с быстротой И отважная сила ищет своего предела.

Это фрагмент эпиникия Пиндара в честь Гиерона, правителя Сиракуз, и коня его Ференика, победивших в скачках на Олимпийских играх 476 года до н. э.[706] Эпиникий назван именем Пелопса, потому что, по преданию, именно он учредил Олимпийские игры после того, как на колеснице, предоставленной ему Посейдоном, умчал красавицу-Гипподамию, дочь жестокого местного царя Эномая, коварно подстроив его гибель.

«Блистательная гоньба»[707], как однажды назвал Пиндар колесничный бег, была самым почетным и самым дорогим видом состязаний. Особенно велики были расходы на содержание конюшен с лошадьми, ибо лошади символизировали социальное положение владельца. Сама победа прежде всего вела к новым расходам: на стоивший немалых денег эпиникий; на пиршественное угощение; на посвятительную статую на месте победы. Участие в играх требовало много свободного времени:

например, в Олимпии атлеты собирались за месяц до начала