против Спарты, вызвавшие прекращение ввоза некоторых красителей, необходимых для полихромной росписи[683].

Несколько ранее был снят запрет на установку рельефных стел. Но теперь стали устанавливать их не над могилой, а на обращенной к кладбищенской дороге высокой подпорной стене, ограждающей насыпную террасу семейного участка, причем изнанку стелы, с дороги не видную, оставляли необработанной[684].

Между 410 и 400 годами до н. э. на участке, принадлежавшем в некрополе Внешнего Керамика одной из богатейших афинских семей, появилась мраморная стела Гегесо — жены Коройбоса. Только обладая очень острым зрением, можно было разглядеть в подробностях рельеф этой стелы, ныне стоящей в афинском музее на пьедестале сорокасантиметровой высоты, так что глаза посетителя находятся на уровне пиксиды, поданной госпоже молодой служанкой (ил. 314). Гегесо вынула из пиксиды ожерелье, которое было изображено красками, ныне исчезнувшими. Ожерелье здесь играет роль, аналогичную авлосу в «Афине и Марсии» Мирона: притягивает внимание двух персон, организует их поведение, определяет характер жестов и обостряет наше чувство момента. Сиюминутное удовольствие Гегесо создает щемящий душу контраст с вечным небытием, в которое она ушла.

Ил. 314. Каллимах (?). Стела Гегесо. 410–400 гг. до н. э. Мрамор, выс. 156 см. Афины, Национальный археологический музей. № 3624

Но уход человека из жизни, на архаических стелах демонстрировавшийся наглядно, здесь лишь подразумевается. На первом плане — беспечная жизнь в неге и аристократической роскоши. Перебирание драгоценностей, изящный клисмос, красивая скамеечка под ногами… На Гегесо — ионический хитон с рукавами на пуговках, поверх него — короткая накидка; волнистые волосы прикрыты почти прозрачной вуалью. Скульптор ловко сочетает профили лиц с трехчетвертным ракурсом торсов женщин, так что видны их груди, с вкрадчивым сладострастием обтекаемые тонкими тканями. Узнаём руку Каллимаха — автора утраченного бронзового прототипа луврской «Афродиты Фрежюс».

Эдикула с украшенным акротериями фронтоном, под которым читаем: «Гегесо [дочь] Проксена», — делает сцену столь интимной, что чувствуешь себя подглядывающим. Вместе с тем проем соразмерен служанке, а не госпоже, которая благодаря малому размеру строеньица (гипотезу о перспективном эффекте можно смело отбросить) выглядит величаво. Может быть, эдикула, напоминающая храм в антах, символизирует богатство дома, навсегда покинутого Гегесо? Вряд ли. Мне думается, что глухая плоскость под фронтоном — проем в ничто, в смерть. Мы видим Гегесо на пороге бытия. А может быть, ее эйдолон явился служанке, когда та навестила могилу госпожи, и тогда драгоценности — метафора светлой памяти об умершей?

Ил. 315. Скопас (?). «Стела Илисса». Ок. 340 г. до н. э. Мрамор, выс. 168 см. Афины, Национальный археологический музей. № 869

Ил. 316. Мелеагр. Римская копия сер. II в. с оригинала работы Скопаса. Мрамор, выс. 210 см. Ватикан, Музей Пио-Клементино. № 490

Лица Гегесо и служанки бесстрастны, какими и должны быть в адресованном посетителям некрополя изображении обитательниц аристократического дома, в котором калокагатия — не только идея, но и практика самодисциплины. Наверное, на погребальном лекифе они проявляли бы свои чувства ярче, потому что лекиф — вещь из частного обихода, в отличие от скульптурного произведения, обращающегося к любому посетителю некрополя.

Глубокое различие между приватным и публичным выражением лиц очевидно, если сравнить воина на рассмотренном выше эретрийском белофонном лекифе (ил. 313, с. 519) с охотником на горельефе надгробной стелы с речки Илисс[685], хранящейся в том же афинском музее (ил. 315). Созданный около 340 года до н. э. горельеф обрамляла глубокая эдикула, как было принято в скульптурных надгробиях второй половины IV века до н. э. Расставшийся с жизнью молодой охотник, его отец, маленький мальчик и гончая были обособлены от окружающего мира не только стенками эдикулы, но и их тенью. Молодой человек сел, подстелив плащ, на невысокое собственное надгробие, непринужденно скрестил ноги и немного повернулся вправо — в сторону отца. Он держится прямо, демонстрируя совершенство обнаженного героизированного тела. Правая рука (сохранившаяся только выше локтя) была, вероятно, сомкнута с левой на палице — между прочим, атрибуте Геракла. Прекрасное лицо молодого человека под коротко стриженными курчавыми волосами отрешено и от собственного энергичного жеста, и от отца, пристально вглядывающегося в его профиль, и от мальчика, скорчившегося у его ног, и от собаки, и от тех, кто смотрел и смотрит на них. Его взгляд направлен чуть вверх и не выражает ни малейшего переживания, вызванного обреченностью на вечное блуждание бледной тенью среди бесчисленных таких же теней в Аиде. Не зная, что молодой охотник — эйдолон, явившийся близким, пришедшим к его могиле, можно было бы принять его за изваянного Скопасом другого созерцательного охотника — Мелеагра (ил. 316).

Кто бы ни был создателем «Стелы Илисса», скульптора интересовали не переживания умершего, а его место на жизненном пути человека от детства к старости. Этот рельеф — аллегория трех возрастов. Охотник олицетворяет расцвет человеческой жизни. И не важно, кем приходится ему малыш, прикорнувший на ступеньках стелы, — сыном (что почти невероятно, так как в таком случае нельзя было бы не изобразить и его мать), младшим братом или слугой. Он был нужен заказчику или скульптору как олицетворение начальной поры человеческой жизни. Осмелюсь вложить в ум отца, задумчиво поглаживающего бороду, строки Пиндара:

Но кто и обречен умереть, Тот станет ли в темном углу праздно         варить бесславную старость, Отрекшись от всего, что прекрасно?[686]

В агональном пылу

Гесиод в «Работах и днях» не упоминает об охоте. Но на вазах охотничьи сцены встречаются нередко. Эту бешеную забаву аристократы всех времен обожали. Охота на чудовищного Калидонского вепря — ее героический прототип[687].

Взгляните на очень древнее, VIII века до н. э., изображение льва в смертельной схватке с охотником, украсившее подставку для котла в Археологическом музее Керамика в Афинах (ил. 317). Судя по мечу и копью в руках охотника, это