с 19 в. до февраля 17-го… И, возможно, она снова должна родить Чаадаева, Герцена… Короче, выпестовать свою интеллигенцию.

Да, гибель интеллигенции – это, несомненно, самый страшный итог революции».

Великий мудрец услышал Великого мудреца.

Достоевский и Абрамов – два Фёдора русской словесности, время рождения которых разделил целый век.

Они действительно видели мир по-особому, оттого столь жгучи дневниковые записи, пережившие годы и ставшие правдой в жизни будущих поколений.

Достоевский «никогда не искал среди чужеземцев или инородцев виновных за русские беды – тому доказательством было всё им написанное: сотни персонажей русского происхождения “сочиняют” русскую жизнь, творят русскую трагедию, изобретая свои или заимствуя чужие теории и решая, как перевернуть Россию вверх дном»{46}.

Именно с таких же позиций смотрел на все русские беды и Абрамов, и образ Махоньки – старушки-сказительницы в «Чистой книге» – не просто образ созидательницы, усмирительницы разыгравшихся бед, не только образ духовного судьи и нравственной чистоты, но по сути это образ самой России, борющейся с пороками, осадившими её.

В дневнике 18 марта 1974 года Абрамов запишет:

«Вся история России XIX века – это искание путей справедливого устройства народной жизни.

Одни (славянофилы, Достоевский, Толстой) все упования свои возлагали на духовное, нравственное обновление человека.

Другие (разночинцы, марксисты) – на социальное возрождение.

Задача: воссоединить эти пути в единое целое, ибо, игнорируя человека, его нравственную природу, нельзя что-либо сделать путное, как нельзя достигнуть результатов и противоположным путём. Одно дополнить другим. То и другое решать одновременно».

И в этом поиске компромисса в обустройстве России Абрамов не обошёлся без Достоевского.

У Абрамова, как и у Достоевского, поиск человеком правды заключается в самом себе, в умении научиться «чувствовать и мыслить справедливо», то есть Фёдора Достоевского вполне можно назвать предтечей Фёдора Абрамова. Способны ли мы назвать ещё одного подобного автора в русской советской литературе второй половины XX века, как Фёдор Абрамов, для которого правда о жизни в литературе была превыше всего, даже собственной жизни? Наверное, нет! И даже при наличии таких имён, как Белов, Крупин, Распутин, Носов, Астафьев, Шукшин… имя Фёдора Абрамова всё одно будет стоять особняком в этом изящном списке имён русских писателей.

Достоевский и Абрамов. Они оба безумно любили жизнь и в своей душе были глубоко верующими людьми. Их жизненные судьбы не были просты, но они смогли благодаря внутреннему убранству души пронести свет человеколюбия через всё своё творчество.

Однажды Фёдор Достоевский отметился в своём дневнике такой многозначительной фразой: «Конечно, тут я о себе могу сказать, что если бы имел я власть не родиться, то, наверное, не принял бы существования на таких насмешливых, издевательских условиях»{47}.

Наверное, так же мог сказать о себе и Фёдор Абрамов.

В своё время Фёдор Михайлович, отзываясь о Николае Некрасове, запишет в своём дневнике такие волнительно-откровенные строки о личности горячо любимого народом поэта: «…это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли…»

И в таком случае, проводя образную параллель из века XIX в XX, позволим себе сказать, что, живи Достоевский в эпоху Абрамова и знай творчество и биографию последнего, он наверняка бы что-то похожее мог сказать и о личности Фёдора Александровича.

Талант Фёдора Абрамова зажгла искра страдания к русскому крестьянству, к русской деревне. Так было и у Некрасова. Отчасти так было и у Достоевского. Поразительно, но история иногда повторяется не только в событиях, но и в лицах. И расстояние в веках тут не преграда.

Часть 14. «Работать. Из последних сил работать»: 1982–1983

«Качался между жизнью и смертью…»

30 октября 1976 года Фёдор Абрамов сделает в своей записной книжке такую запись: «Что бы я стал делать, если бы у меня обнаружили рак?» И тут же сам себе ответит: «Работать. Из последних сил работать».

Нет, к счастью, это не станет пророчеством. И всё же кое-что из этого сбудется.

В этот очень непростой период своей жизни, измученный навалившимися изматывающими хворями, точащими душу мыслями о смерти, фактически стоя у последней черты, Фёдор Абрамов, как и прежде, как это случалось уже множество раз, будет настойчиво стараться переломить судьбу, вопреки всему настроиться на лучшее, ведь теперь за письменным столом его ждала заветная «Чистая книга», к которой он мог приступить только теперь, в годы своей писательской мудрости. Теперь только «Чистая книга» жила в его душе, в его сознании. Тайна «Чистой книги» не мучила его, она его освещала! И вместе с этим жила и боязнь не успеть её написать.

Владимир Крупин, вспоминая о Фёдоре Абрамове, рассказывал автору этой книги, что в последние год-два своей жизни он очень часто говорил о «Чистой книге», и оттого складывалось ощущение, что он думает над ней постоянно. «Чистой книге» он радовался.

Но, чтобы написать новый роман с задуманным размахом, нужны были долгие годы. А вместе с ними и здоровье. Фёдор Абрамов хорошо это понимал. А ещё пришло понимание того, что жизнь всё же одна. Перешагнув шестидесятилетний рубеж, он словно очнулся от всей той суеты, что терзала его писательство в предыдущие годы. «Крест на всякой суете. За работу! Молю Бога, чтобы продлил дни мои», – запишет он в своём дневнике 6 марта в год своего юбилея.

А 28 ноября 1980 года, отзываясь на письмо Алексея Павлова, он, предостерегая того от ненужных шагов, напишет: «Избегайте крайностей, не ставьте себя под удар без острой нужды… Считаться с жизнью необходимо».

Согласитесь, странная для Фёдора Абрамова фраза – «необходимо считаться с жизнью». Фраза, по всей видимости, обращённая не только к своему эпистолярному собеседнику, но и… к самому себе.

Последние два зимних месяца пребывания в Комарове ушли на восстановление сил после крепко прихватившего воспаления лёгких.

Комарово, как всегда, радовало Абрамова. Радовало тишиной и умиротворённым покоем, несуетными буднями и полным отстранением от толкотни большого города. Почти каждый год здесь, на берегу Финского залива, он встречал «весну света», а вместе с ней и приход новой весны.

В Комарове всегда хорошо работалось. И в этот приезд на рабочем столе Фёдора Абрамова были тексты воспоминаний об Александре Яшине, которые, к слову, в своём большинстве так и не будут опубликованы (уж больно много было в них правды), очерк о родине Василия Белова Тимонихе к пятидесятилетию писателя и полученная корректура сборника «Трава-мурава», издание которой в «Современнике» в мае 1983 года Абрамов уже не увидит.

Катание на лыжах, которые Фёдор