более гуманном индустриальном или постиндустриальном мире. Иными словами, мы, вероятно, обречены жить с разумом человека каменного века на планете эпохи освоения космоса.

Действительно, наше поведение во многом определяется древними «корнями»; у нас много генов, которым сотни миллионов лет от роду, например регулирующих аппетит, и эти гены роднят нас с дождевыми червями870. Наша привязанность к энергетически насыщенной сладкой и жирной пище зародилась, по-видимому, у позвоночных предков за много столетий до появления Homo sapiens и утратила всякую ценность в современном мире с его изобилием дешевого сахара и липидов.

С точки зрения автора «Распространенных массовых заблуждений», мимикрию, пожалуй, стоит считать наиболее важной среди наших защитных эволюционных характеристик. Помимо продвинутых когнитивных и языковых способностей человеческая способность быстро обучаться через подражание и усваивать новые наборы навыков – будь то каякинг в Арктике, охота на бизонов на Великих равнинах или использование духовых трубок в бассейне Амазонки – позволила нам благополучно обустроиться в большинстве уголков планета. К сожалению, эта склонность к мимикрии также проявляет себя в неадаптивном, порой саморазрушительном поведении.

Вероятно, самыми известными экспериментальными доказательствами этого прискорбного факта являются исследования Стэнли Милгрэма в области «подчинения» и опыты Филипа Зимбардо в стэнфордской «тюрьме». В экспериментах Милгрэма испытуемых («учителей») «экспериментаторы» часто убеждали бить «учащихся» током за неправильные ответы871. А Стэнфордский эксперимент поделил испытуемых на «заключенных» и «охранников». В течение нескольких дней обе группы усваивали и разучивали свои роли, и в итоге дело дошло до насилия872.

Хотя оба эксперимента вызвали серьезную критику ученого сообщества, распространение моральной и интеллектуальной «гнили» вряд ли является теоретической или моделируемой проблемой, ведь реальный мир изобилует яркими примерами ситуаций, как аберрантное поведение распространяется среди, казалось бы, нормальных и хорошо приспособленных людей873. Например, скандал с компанией «Энрон» в 1990-х годах продемонстрировал, насколько заразительными могут оказаться иррациональность и моральное разложение. Ни один из главных героев этой «саги» – ни Кеннет Лэй, ни Джеффри Скиллинг, ни Эндрю Фастоу – не считал, что ведет себя неэтично или аморально; в конце концов, все вокруг твердили, что они – прекрасные, невероятно умные люди, которые революционизируют американскую экономику. А сотрудники компании, подобно тем, кого подвергал своим опытом с длиной прямых линий психолог Соломон Аш, почти единодушно принимали за истину неверные суждения своих коллег и журналистов.

Возможно, наиболее наглядные примеры «аберрантной моральной заразы» обнаруживаются в тоталитарных обществах, скажем, в Камбодже при Пол Поте, в Китае эпохи культурной революции и, конечно же, в Германии при Гитлере. Когда историк Лоуренс Рис брал интервью у престарелых охранников и административного персонала нацистского лагеря смерти, ему бросилось в глаза, что на рубеже смерти они гораздо более склонны к откровенности. Риса ошеломило то обстоятельство, что вместо злобных роботов, слепо следовавших приказам, эти немцы, почти все из них, оказались нормальными умными людьми, что они считали себя участниками морально приемлемого действа, то бишь избавления планеты от «паразитов-евреев». Как младшие руководители элитной фирмы, они соревновались между собой и предлагали различные новшества, чтобы выполнять свой «долг», как они его понимали, с максимальной эффективностью874.

Впрочем, и у бесчеловечности этих немцев имелись все же некие пределы, особенно когда дело доходило до единовременного расстрела тысяч евреев; такие приказы вызывали психологический стресс даже среди закаленных солдат СС. Следовательно, самые «эффективные» лагеря смерти в Собиборе, Белжеце, Треблинке и Биркенау (Освенцим) предусматривали привлечение военнопленных для выполнения самой грязной работы, а сугубо немецкий персонал был относительно малочисленным – так, в Белжеце, где погибло шестьсот тысяч человек, было всего два десятка немцев [215].

Трудно избежать мрачного вывода о том, что, если многие современные люди сочтут геноцид приемлемым и желательным, многие же, если не большинство, возьмутся осуществлять его на практике. Те, кто до сих пор думает, будто идея немецкой исключительности лежала в основе Холокоста, должны вспомнить поведение английских чиновников на оккупированных немцами островах Джерси и Гернси в проливе Ла-Манш: эти чиновники охотно отправляли местных евреев в концентрационные лагеря. По словам одного бывшего нацистского чиновника, «проблема сегодняшнего мира заключается в том, что люди, никогда не проходившие через подобные испытания, постоянно выносят суждения о людях, которые их вытерпели»875. Или, более кратко: не следует недооценивать человеческую склонность к мимикрии, особенно тот факт, что повседневные полезные массовые заблуждения, которые помогают беспрепятственно функционировать бизнесу и обществу в целом, могут моментально трансформироваться в мошеннические массовые заблуждения или геноцид.

Маккей также согласился бы с наблюдением, что люди – это обезьяны, рассказывающие истории; он и сам был умелым рассказчиком. Когда нашим далеким предкам требовалось общаться друг с другом, чтобы выжить, они не прибегали к силлогизмам, числовым данным или математическим формулам. Основным способом коммуникации был (и остается) нарратив: «Ступай направо, я пойду налево, и мы пронзим мамонта с обоих боков». Люди – нарративные животные; независимо от того, насколько конкретный нарратив достоверен, он при достаточной убедительности почти всегда будет превосходить факты – по крайней мере, до тех пор, пока эти факты не обернутся сильной болью или, как в случае «Исламского государства» на Ближнем Востоке и в других странах или анабаптистов в Мюнстере, пока факты не переубедят верующих.

Кроме того, мы слушаем истории не только потому, что наслаждаемся ими как таковыми, но и потому, что хотим узнать, чем все заканчивается, а никакая история не воодушевляет и не захватывает сильнее, чем история конца света. Чем глубже история проникает в человека, тем губительнее она сказывается на его аналитических способностях; искусно выстроенный нарратив последних времен вполне способен побудить людей расстаться с мирскими благами или с радостью отпустить жен и дочерей в постель автора нарратива.

Маккей согласился бы и с тем, что мы формируем факты так, чтобы они соответствовали нашим устоявшимся мнениям, а не наоборот. Везде и всегда мы становимся жертвами убежденной предвзятости и цепляемся за те факты, которые лучше подходят под наши убеждения, намеренно игнорируя те факты, которые их опровергают.

Строго говоря, будь мы действительно рациональными существами, люди формулировали бы мнения об окружающем мире по аналитической методике «байесовского вывода»: английский философ восемнадцатого столетия Томас Байес предложил математическое правило для изменения прогнозов с учетом поступающих данных. Если кому-то кажется, что имеется 50-процентная вероятность виновности в преступлении некоего политика, который этому человеку не нравится, а затем появляется новое и убедительное доказательство обратного, то, согласно байесовскому выводу, вероятность вины политика упадет ниже 50 процентов.

Но люди так себя не ведут; когда мы придерживаемся твердого мнения по какой-либо теме, то преднамеренно избегаем противоположных данных, а когда поступление информации игнорировать не получается, результатом может стать всплеск интереса к заблуждениям, как это