владелец давно сменил седло на палубу боевой галеры. Он был королем народа, имя которого уже служило эпитетом уничтожения.

Рожденный на берегах Дуная и возмужавший на долгом отрезке пути на запад, когда миграция народов смела римские укрепления, он соединил с выкованной для него в Испании короной всю бурную мудрость столетий, накопленную в войнах, возвышениях и падениях народов. Его лихие конники втоптали копья римских правителей Испании в ирах. Когда вестготы и римляне соединили руки и начали поглядывать на юг, лишь умысел Гейзериха бросил на юг закаленных в боях гуннов Аттилы[8], ощетинивших пылающие горизонты мириадами своих пик. Теперь Аттила был мертв, и никто не знал, где лежат его кости и его сокровища, охраняемые духами пяти сотен убитых рабов. Его имя гремело по всему миру, но в те времена он был лишь одной из пешек, бестрепетно движимых рукой короля вандалов.

Когда же вслед за аланами[9] орды готтов двинулись через Пиренеи, Гейзерих не ждал, чтобы его смяли превосходящие силы противника. Многие все еще проклинали имя Бонифация, попросившего Гейзериха помочь ему в борьбе с его соперником Аэцием[10] и открывшего вандалам путь в Африку. Его примирение с Римом слишком запоздало; тщетным оказалось и мужество, которым он пытался снять с себя вину за содеянное. Бонифаций умер на копье вандала, а на юге зародилось новое королевство. Теперь был мертв и Аэций, а огромные боевые галеры вандалов двигались на север, покачиваясь на волнах и погружая в них длинные весла, поблескивающие серебряными бликами ночами, в свете звезд.

Слушая беседу своих капитанов в каюте ведущей галеры, Гейзерих с мягкой улыбкой приглаживал непокорную пшеничную бороду сильными пальцами. В его жилах не было и следа скифской крови, отделявшей его народ от расы прочих тевтонов еще в те давние времена, когда покрытые шрамами конники-степняки отходили на запад перед наступающими сарматами, чтобы очутиться среди народов, населяющих верхние истоки Эльбы. Гейзерих был чистокровный германец среднего роста, с великолепными плечами, грудью и массивной жилистой шеей; его тело бурлило избытком жизненных сил в той же мере, как его широко открытые голубые глаза отражали мыслительную мощь.

Он славился как самый сильный мужчина на свете и был пиратом — первым из тевтонских морских разбойников, которых прозвали позже викингами, но подвластной ему территорией были не Балтийское или синее Северное море, а залитое солнцем средиземноморское побережье.

— Воля Гейзериха, — ухмыльнулся он в ответ на последние слова Гунегаса, — приказывает нам пить и пировать, ну а завтра — будь что будет.

— Неужели? — буркнул Гунегас с фамильярностью, все еще бытующей среди варваров. — Когда это ты полагался на завтрашний день? Ты громоздишь заговор не заговор — и не только на завтра, но на тысячу дней вперед! Нечего притворяться перед нами! Мы не римляне, чтобы принимать тебя за глупца, коим оказался Бонифаций!

— Аэций не был глупцом, — пробормотал Тразамунд.

— Но он мертв, а мы плывем в Рим, — ответил Гунегас с первой ноткой удовлетворения в голосе. — Слава Богу, Аларик не забрал себе всю добычу! И я рад, что в последний миг Аттила упал духом — тем больше добычи для нас.

— Аттила вспомнил аланов, — протянул Атаульф. — Рим еще кое в чем жив — клянусь святыми, это странно. Даже когда империя кажется полностью разрушенной, разодранной на части и оскверненной — в ней появляются новые ростки. Стилихо, Феодосий, Аэций... как знать? Быть может, в эту минуту в Риме спит человек, который свергнет всех нас.

Гунегас хмыкнул и постучал кулаком по залитой вином доске:

— Рим мертв, как белая кобыла, павшая подо мной при взятии Карфагена[11]. Нам нужно лишь протянуть руки и очистить город от добра!

— Был однажды великий полководец, одержимый той же мыслью, — сонно пробормотал Тразамунд. — Он тоже был карфагенянином, клянусь Господом! Я забыл его имя, но он бил римлян как хотел. Коли, руби — таков был его девиз!

— Но он все-таки проиграл, — заметил Гунегас. — Иначе он уничтожил бы Рим.

— Вот именно! — воскликнул Тразамунд.

— Мы не карфагеняне! — рассмеялся Гейзерих. И кто сказал о разграблении Рима? Разве мы не плывем в имперский город, отвечая на просьбу императрицы, которой досаждают завистливые враги? А теперь убирайтесь все вон! Я хочу спать.

Дверь каюты закрылась, заставляя умолкнуть хмурые пророчества Гунегаса, находчивые реплики Атаульфа и бормотанье прочих. Гейзерих поднялся и подошел к столу, чтобы налить себе последний бокал вина. Он шел хромая; копье франков поразило его в ногу много лет назад.

Подняв осыпанный драгоценными камнями кубок к губам, король вдруг с проклятием повернулся. Он не слышал, как открылась дверь каюты, но по ту сторону стола от него стоял незнакомец.

— Клянусь Одином! — Арианство Гейзериха испарилось в мгновение ока. — Что тебе нужно в моей каюте?

Его голос был спокоен, почти безмятежен после первого испуганного возгласа. Король был слишком хитер, чтобы выдавать свои искренние чувства на каждом шагу. Его рука украдкой сомкнулась на рукояти меча. Резкий неожиданный удар...

Но человек не выказал ни малейшей враждебности. Вандал на глаз определил, что непрошеный гость не был ни тевтоном, ни римлянином. Незнакомец был высок, смугл, с гордо посаженной головой и длинными кудрями, перехваченными темно-алой повязкой. Курчавая борода патриарха покоилась на его груди. Облик незнакомца пробудил в мозгу вандала смутные воспоминания.

— Я пришел к тебе без злого умысла! — прозвучал низкий, рокочущий голос. Что касалось одежды гостя, Гейзерих смог разглядеть лишь окутывающий фигуру широкий темный плащ. Вандала интересовало, не прячет ли он под этим плащом оружие.

— Кто ты и как попал в мою каюту? — осведомился Гейзерих.

— Не важно, кто я, — ответил гость. — Я нахожусь на этом корабле с тех пор, как вы отплыли из Карфагена. Вы отплыли ночью, и с той поры я здесь.

— Но я не видел тебя в Карфагене, — пробормотал Гейзерих. — А ты не из тех, кто незаметен в толпе.

— Карфаген — мой родной город, — промолвил незнакомец. — Я прожил в нем много лет. Я в нем родился, и мои предки тоже. Карфаген — Моя жизнь! — Последние слова прозвучали столь страстно и свирепо, что Гейзерих невольно отступил и сощурился.

— У жителей этого города может быть повод для недовольства нами, — проговорил он. — Но я не