выборах. (Вообще, я заметил, к «Куклам» вполне применимо маоцзэдуновское «чем хуже, тем лучше» — самые хорошие передачи появлялись в самые плохие для страны дни: после Буденновска, после победы коммунистов на парламентских выборах, между первым и вторым турами президентских; в дни, когда начались теракты на улицах Москвы. И на-оборот — в периоды политического затишья мы порою сбивались на общие места, начинали играть на интонациях… Что поделать, в каком-то смысле мы — политические стервятники, питаемся политической падалью; как бы мы работали в какой-нибудь цивилизованной стране — вообще страшно подумать…)

Так вот, в начале 96-го призрак Зюганова, въезжающего в Кремль, начал приобретать реальные очертания. Ситуация казалась довольно безнадежной, и не из-за Зюганова даже (как подтвердила практика, он и его команда — люди, к счастью, малоталантливые), — безнадежной она казалась из-за чудовищной практики действующей власти.

Народу так осточертели правящие воры и циники, что он, как показала зима 95-го, готов был променять их хоть на черта — и отморозить палец назло батьке, снова посадив себе на шею коммунистов.

Хорошая память не относится к числу достоинств российского народа, и нам показалось «чрезвычайно своевременным» напомнить электорату, что это такое — житье под коммунистами…

Программа называлась «Воспоминание о будущем». Действие происходило в России в двухтысячном году, через четыре года после победы Зюганова. Прибалтика, разумеется, снова была оккупирована, в продуктовом магазине сплоченными рядами стояли пачки соли и банки томатов, из всех репродукторов пел Кобзон… А резиновый Егор с резиновым же Григорием трудились, разумеется, на лесоповале. И пиля бревно, вспоминали коллег-демократов — кто где. И была там у меня такая опасная шутка, что, мол, Боровой с Новодворской бежали, переодевшись в женское платье…

После эфира программы прошло не больше недели, когда у меня в квартире раздался звонок.

— Алло! — сказал неподражаемый голос. — Господин Шендерович? Это Новодворская.

Я похолодел, потому что сразу понял, о чем пойдет речь.

— Виктор, — торжественно произнесла Валерия Ильинична. — В своей программе вы нанесли мне страшное оскорбление…

Возразить было нечего. Самое ужасное заключалось в том, что Новодворская была права. Шутка написалась сама, в последний момент, и я даже не удосужился проанализировать ее: просто хмыкнул — и запулил в текст. Внутренний контролер, обязанный проверять всякую остроту на этичность, видимо, отлучился из моих мозгов в ту злосчастную минуту…

Я начал извиняться; наизвинявшись, сказал, что готов немедленно сделать это публично, письменно, там, где она скажет… Новодворская терпеливо выслушала весь этот мой щенячий лепет и докончила свою мысль.

— Виктор, — сказала она, — неужели вы не знаете, что в уставе нашей партии записан категорический отказ от эмиграции?

Валерия Ильинична Новодворская — святая. И сдохнуть мне на этом месте, если я сейчас шучу.

— А что это, — спрашивают меня, — там в титрах не ваша фамилия?

— Это потому, — честно отвечаю я, — что не мой сценарий.

За три года резиновые уродцы так приросли к моей фамилии, что теперь мне приходится регулярно выслушивать слова благодарности или критики за работу моих нынешних коллег.

Сегодняшние «Куклы» делаются новой командой авторов и режиссеров — под тем же, впрочем, художественным руководством. (Василий Григорьев в настоящее время живет в Москве, запуская новые телепроекты, — и я бы посоветовал Международному валютному фонду обратить на это внимание. Смелее, господа, не стоит быть осторожнее Базиля!)

Кадровые перемены в «Куклах» произошли не вдруг, и им есть вполне материальные объяснения: Василий Пичул нашел деньги на новый фильм и снял его. Александр Левин ныне работает генеральным продюсером НТВ. Я работаю на том же канале и все в том же еженедельном режиме — моя новая авторская программа называется «Итого».

…Я не писал сценарии для «Кукол» целых три месяца, прежде чем ностальгия и цеховые соображения взяли свое. Трехлетие программы я снова встретил в рядах ее трудового коллектива. И все же…

Некоторое время назад всех нас начало посещать ощущение исчерпанности сюжета — не сюжетных возможностей программы, а нашей собственной, внутренней драматургии.

Когда летом 94-го мы собирались в «Дикси» и придумывали первые, довольно примитивные сюжеты для нескольких случайно изготовленных кукол, нами двигало любопытство и, не в последнюю очередь, материальный интерес.

Когда своей коллективной волей мы преодолели вышестоящую опаску и в программе появились первые резиновые лица страны, когда зимой 95-го началась война в Чечне, проведя кровавую черту между всеми нами и властью, — в нашей профессиональной работе появился нравственный смысл.

В месяцы уголовного преследования наша работа была одновременно долгом и счастьем. Волей случая мы оказались на острие общественной жизни; может быть, я по-кажусь высокопарным, но мы знали, что говорим нечто, чего не имеют возможности высказать миллионы людей; что выполняем какую-то очень важную терапевтическую работу, помогая хотя бы немного сбрасывать через смех огромное социальное напряжение тех дней. Это было лучшее время программы «Куклы» — и одно из самых счастливых в моей жизни. Я знал, зачем живу.

Потом, как-то незаметно, мы стали признанной и демонстративно ласкаемой программой; привычным субботним блюдом; частью пейзажа… К этому оказалось трудно привыкнуть. Мы снимали программу за программой и могли бы благополучно состариться за этим занятием.

Но это уже вопрос заработка, а не судьбы.

Мне и моим товарищам повезло: мы приложили руку к новому и веселому делу. Было приятно слышать от знакомых и незнакомых людей, что у нас получается смешно; лестно попадать в рейтинги и получать престижные премии; но дороже всего этого для меня слова, приватно сказанные мне одним известным шестидесятником. Он сказал: кажется, вы несколько расширили российские представления о свободе.

Дай-то бог.

А что до известности, которую принесли нам «Куклы», — что ж, известность вещь приятная… до известной степени. Недавно при выходе из московской пирожковой меня настиг и крепко схватил за рукав неизвестный мне молодой человек. Он радостно ткнул меня в плечо узловатым пальцем и прокричал:

— Вы — Шендерович!

Я кивнул, обреченно улыбнулся и приготовился слушать комплименты. Все это, как выяснилось, я сделал совершенно напрасно: немедленно по опознании молодой человек потерял ко мне всякий интерес и, повернувшись, крикнул приятелю, сидевшему тут же, за столом:

— Это он, я выиграл! Гони червонец!

Мой кот

(вместо послесловия)[85]

Он красив. Черный, элегантный, с белой манишкой и белым же чулочком на правой лапке. Когда, насмотревшись на фигуры и лица соотечественников, возвращаешься в квартиру, его совершенство становится особенно очевидным.

Вот он сидит на подоконнике и не мигая смотрит на жизнь с высоты пятого этажа. Эта жизнь — в принципе — его устраивает. Он