Достойный отец Роуч взял на себя роль посредника между двумя сторонами, одной из которых был Мэхони — мы помним, как он с упоением разыгрывал роль распорядителя на марсовом пиру, когда его «друг» Наттер должен был разделать на Пятнадцати Акрах великого О'Флаэрти, и как затем — quantum mutatus ab illo![56]— он беспомощным (но мужественным) пленником попал в руки дублинских бейлифов; второй же стороной оказалась та самая миссис Элизабет Вулли, вдова и единственная душеприказчица покойного Тимотеуса Вулли, с Хай-стрит, портного и т. д. и т. п., виновница заточения Мэхони.

Добрый отец Роуч, безупречно соблюдавший целибат, отличался все же галантным обхождением и был способен улестить кого угодно; он нарисовал перед оскорбленным взором жаждущей мести душеприказчицы весьма интересный портрет своего «благородного юного друга, который, став жертвой обстоятельств, от всего своего мужественного сердца сокрушается о былых безумствах и ударах судьбы» и при этом кидает на миссис Вулли издалека взоры, исполненные печали и почтительности, а отчасти, вероятно, и романтические — так сэр Уолтер Рэли созерцал из окна Тауэра королеву Елизавету{179}; и уговоры завершились наконец успехом: грозная вдовица согласилась посетить своего пленника в узилище. Явилась она настроенная сурово, в сопровождении адвоката и доброго отца Роуча; сделанное Мэхони заявление отличалось скорее напыщенностью, чем точностью, и упоминались в нем чаще чувства, чем материальные возможности; речь изобиловала воззваниями к «леди», а не обращениями к представителю закона, и когда она кончилась, дела, определенно, не стали яснее, чем до ее начала; тем не менее душеприказчица согласилась посетить молодого узника снова и в этот раз не прибегла к услугам адвоката, а довольствовалась в качестве защитника священнослужителем, но при дальнейших визитах она не настаивала даже и на его присутствии.

Вся история была похожа на попурри из наших ирландских мелодий, составленные бедным мосье Жюлльеном{180}: начавшись воинственным напевом, от которого веет скачками и громами, огнем и мечом, они постепенно переходят в трогательный любовный мотив. Отец Роуч, продолжавший осуществлять посредничество, обнаружил, что непримиримость вдовы стала ослабевать, и наконец договор был благополучно заключен. Пленник покинул темницу, чтобы сменить цепи на более легкие, выкованные Гименеем и украшенные гирляндами роз, и дама поднесла к его старым векселям факел любви, отчего они мгновенно обратились в золу. Здесь, в уединенном жилище нашего веселого чейплизодского священника — ибо как невеста, так и жених принадлежали к «старинной вере»{181}, — договор был скреплен подписями, и голос жениха, слившийся со звуками волынки в устрашающий унисон, потрясал потолочные балки мощным «Гимен, Гимен, о Гименей!»{182}.

В самый разгар торжеств его преподобие вызвали в холл, где уже плавали ароматы гусей, лука, бекона, который подрумянивался на очаге в кухне, и множества других деликатесов; этот букет оттеняли и обогащали пары, поднимавшиеся из бутылочки с пуншем — она стояла под рукой у волынщика в качестве средства от усталости.

Выслушав повествование Могги, святой отец почесал свою тонзуру, и вид у него сделался — я должен сказать — ужасно недовольный.

— А теперь, Могги, дитя мое, видишь ли, собственно говоря, тебе нужно было пойти не ко мне; я здесь занят, моя дорогая, — и он отер свое взмокшее румяное лицо, — одним из священных обрядов нашей церкви, моя дорогая, таинством…

Тут Мэхони с волынщиком в гостиной грянули снова, и так оглушительно, что Могги впоследствии заметила: «Им было самих себя не слышно»; таким образом, конец фразы отца Роуча потонул в «Немало я когда-то бутылок раздавил». Его преподобие нетерпеливо кивнул в сторону двери холла, которая стояла открытой, вывел Могги на крыльцо, где было не так шумно, и, объяснив, чем он в настоящую минуту занят, порекомендовал обратиться к доктору Тулу. Узнав, однако, что Тул в Дублине, отец Роуч снова почесал свою тонзуру.

— Черт бы их всех побрал, моя дорогая, нашли время для своих художеств… и судебные бумаги, как ты говоришь, и адвокат тут же… так просто их не убедишь убраться. Если бы не адвокат, то будь их даже трое — ей-богу! — мы с Патом Мораном вышвырнули бы их из дома прямиком в реку — легче, чем сказать «ave!».[57]

Тут достойному отцу пришло в голову, что приведенное им сравнение может показаться служанке богохульным; он помедлил, возвел очи горе и, осенив себя крестом, пробормотал несколько латинских восклицаний. Утвердив таким образом свою принадлежность к рангу священнослужителей, отец Роуч продолжил убеждать Могги, что идти в Мельницы ему бесполезно.

Но отец Роуч, хотя и проявлял иной раз некоторую раздражительность и вообще был не безгрешен, все же принадлежал к числу добродушнейших анахоретов, какие когда-либо служили мессу или предавались размышлениям над чашей пунша. Если бы он отказался посетить Мельницы, то ни в эту ночь, ни во всю ближайшую неделю не знал бы покоя. Поэтому он вздохнул и решился: спокойно надел сюртук, рукавицы, которые висели на гвоздике у двери, нахлобучил шляпу, схватил тяжелую дубовую трость, домоправительнице велел, если гости его хватятся, объяснить, что ему пришлось отлучиться на десять минут по делам своего прихода, и отправился; дородный священнослужитель отнюдь не жаждал, как рыцарь, пускаться на поиски приключений, но вознамерился все же спасти несчастную принцессу из Мельниц, очутившуюся в окружении великанов и злых волшебников.

В «Доме Лосося» отец Роуч привлек под свои знамена Пэдди Морана, огорошив веселого бражника сообщением, что ему придется заночевать в «доме миссис Наттер»; и вот рыцарь духовного звания в сопровождении оруженосца и странствующей девицы быстрыми шагами направился к Мельницам.

Появление священнослужителя ничуть не смутило, судя по всему, честную компанию, обосновавшуюся в жилище бедного Наттера. На стук откликнулась горничная М. М., распахнувшая дверь так уверенно, словно ее хозяйка владела этим домом с самого своего рождения.

Дерзкая девица и настроенный весьма решительно священник вступили в ожесточенную перепалку, по завершении которой его преподобие был препровожден в гостиную; там за столом с «чайным прибором» восседали миссис Мэтчуелл и Грязный Дейви; в воздухе носился приятный аромат — не китайского происхождения, а более крепкий.

Не стану воспроизводить состоявшуюся беседу и показывать, как честный священнослужитель умудрялся, несмотря ни на что, придерживаться правил вежливости, когда обращался к леди, и как давал себе послабление, адресуясь к поверенному; как набожные увещевания сменялись образчиками далеко не церковного красноречия; как в критический момент разговора у отца Роуча хватило самообладания, чтобы отвесить поклон даме, зато Грязному Дейви едва не пришлось изведать на себе крепость ирландского дуба — лишь уважение к адвокатскому званию не позволило отцу Роучу размозжить ему голову своею тростью.