Петр Хопренин хотел было что-то сказать, но умолчал, вздохнул протяжно и развел руки, как бы говоря: все во власти Господа…

– Будем ждать, – только и сказал он, поглядывая на атамана глазами, в которых застыла невысказанная тревога.

3

Есаул Гаврила Пустоханов догнал Василия Иванова, который ехал в голове команды, поискал полуденное солнце, но небо было подернуто размытыми непроницаемыми облаками.

– Отобедать бы пора, старшой, – уважительно назвал Гаврила атаманова адъютанта. – Да и кони притомились изрядно.

Василий обернулся к Пустоханову – у того под горбатым тонким носом на рыжих, словно морковным соком крашенных, усах образовались маленькие круглые льдинки. И короткая рыжая борода подернута инеем. Розовые от мороза щеки обтянуты гладкой, без морщин кожей, которая казалась насквозь промерзшей из-за того, что на скулах отчетливо просматривались красные паутинки кровеносных сосудов.

– Потри скулы – побелели, – посоветовал Гаврила молодому атаманову адъютанту.

Василий принялся шерстяной рукавицей растирать задубевшие щеки, пока не почувствовал легкое покалывание.

– В Шелехметях давай и отобедаем, – согласился Василий Иванов. – Как зачтем государевы манифесты, так и в трактир. А потом и дале двинемся. Селений впереди ого сколько понаставлено… Да сказывают, что здешние жители все больше из бывших волжских разбойников – народ, стало быть, нравом отчаянный!

Село Шелехметь открылось перед ними сначала зловеще черными крестами на белом фоне дальних снежных гор, потом улочками и строениями, приваленными могучими сугробами. По берегам замерзших волжских затонов дремали до весны высоченные голые деревья.

В село въехали под такой же, казалось, сонный собачий брех и в сопровождении толпы ребятишек, которые увязались за казаками от крайних изб с полузамерзшими маленькими оконцами.

Казаки по подсказке ребятишек живо отыскали звонаря и подняли этого косматого медведя из бани – берлоги, где ему было определено постоянное место для жилья.

– Звони, брат, так, чтоб все бесы в воду – и пузыри вверх! – И, нарочито пугая звонаря, который, казалось, и стоя перед казаками спал, есаул Пустоханов хищным орлом повис с седла над седым и полуглухим стариком. – Ишь, ни души не видать на подворьях! Спят все аль вымерли от какой чумы? Ну, молви хоть слово, бирюк ты этакий! – засмеялся Гаврила и плетью ткнул звонаря в распахнутую грудь.

– Дык, зима, мил человек, – отбурчался звонарь, запахивая на груди тулупчик с прорехами. – Чего ж зимою-то мужику делать на эдаком морозище? Знай себе на печи бранятся с бабами за теплый угол, а старики ребятишкам сказки сказывают… Бр-р-р, и откуда вас только к нам занесло, а? – И потрусил невероятными опорками по тропке от бани к церкви. – Вона как хватает за ноздри, почище майского клеща после зимней голодухи впивается!

И так, без головного убора, нырнул в незапертую церковную дверь, а через время высунулся из узкого проема звонницы, пуская ртом пар, прокричал сверху:

– Так звонить, ваша милость, ай нет?

– Бей в набат, лешак косматый! – со смехом прокричал Гаврила Пустоханов и, задрав вверх голову, плетью погрозил звонарю. – Изорву тулупчик в лохмотья, ежели не разбудишь мужиков!

Противу ожидания, с первыми же сполошными ударами колокола поначалу из ближних, а потом и из дальних дворов стали выскакивать мужики – шапки набекрень кинуты, полушубки не застегнуты, у иного обмотка волочится по снегу длинной скрученной веревкой… Столпились у паперти, разглядывают верхоконных казаков с ружьями и саблями, с длинными пиками, дивятся столь разномастному одеянию и вооружению.

Василий Иванов поставил на паперти около себя хорунжего Исаака Волоткина со знаменем, вынул бумагу, громко прокричал в толпу:

– Ведомо ли вам, мужики, что в Оренбурге и на всем Нике объявился подлинный государь наш, император всея Руси Петр Третий Федорович?

Мужики, которые стояли поближе, в разноголосье ответили, что слышно было о том, что ездил по здешним селам графов Орловых дворецкий и хулил государя, нарекая его беглым донским казаком, вором и раскольником Емелькой Пугачевым.

– То все злоумышленные враки! – ответил Василий Иванов, с паперти деревянной церквушки оглядывая собравшихся жителей села. «Десятка два-три можно бы взять в государево войско, – прикинул Василий. – Вона какие есть добрые молодцы! Приодеть, так и будут казаками по всем статьям!» – Теперь зачту я вам государев манифест о даровании черному люду всяческих вольностей, а потом и его же императорского величества указы, чтоб брать из вас доброй волей охотников в его государеву службу за доброе казацкое жалование и всяческие от государя поощрения и чины.

– Читай, милостивец! – кричали мужики, а один из них, малость кривоплечий от роду, а может, и по какому увечью, облокотясь о вилы – удумался-таки по набату прибежать с мужицким оружием! – заголосил на диво громким басом:

– Натерпелись лиха от господ Орловых! Замытарили барщиной! А свое хозяйство брошено в крайнем разорении. Только и осталось мужику попоститься да и в воду спуститься!

Кривоплечего мужика поддержал еще чей-то громкий крик:

– Взяли бедного Фоку и сзади и сбоку, нет моченьки вздохнуть!

– Хотим быть за добрым государем Петром Федоровичем! Ему служить всем миром готовы!

Плохонько одетая баба, которая очутилась рядом с кривоплечим мужиком, замахала кулачками, не своим голосом заверещала на мужика, словно ее потащили не иначе как на костер, обвинив публично в колдовстве:

– Куды собрался, аника-воин!? Детей на кого кинуть удумал, а? Здоровее тебя мужики есть и то благоразумие имеют и молчат!

– Цыть, женка, побью! – взъерошился на бабий крик мужик и пристукнул вилами. – Детей мир и Господь не оставит, ежели что случится. А и здоровые мужики от службы государю не отрекутся, потому как не всякое лето объявляется истинно мужицкий царь – возьми то в свой бабий ум!

Затихли спорщики, едва Василий Иванов поднял к глазам государев манифест и начал громко читать:

– «Божиею милостью мы, Петр Третий, император и самодержец Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая. Объявляется во всенародное известие…»

Мужики, бабы, даже ребятишки и те притихли – слушали безмолвно, лишь пар клубился над головами от взволнованного дыхания. Правду сказал их односелец: не всякое лето объявляются мужицкие цари, есть от чего прийти и в радость и в глубокое сомнение… При словах: «сверх того, всякою вольностью отеческой вас жалуем», – по мужицкой толпе пронесся радостный говорок. Последние слова манифеста Василий Иванов читал уже под одобрительные крики шелехметьевских мужиков:

– Веруем! Истинный государь объявился народу!

– Худой царь черному люду воли не дал бы!

– Готовы служить государю-батюшке! Пущай сгонит с Жигулей треклятых графов Орловых! Здеся наши испокон веку земли.