Главком сидел неподвижно, возвышаясь над столом статным стариковским телом, тускло блестя золотыми погонами, оправой очков. Его тревожила язва, ожившая среди нервотрепки последних дней, и ему не хотелось, чтобы караул, явившийся его арестовывать, заметил на лице следы страдания.

В кабинет неслышно вошел порученец, лысоватый, немолодой полковник, с выражением муки и беспомощности на исхудалом лице. Он ступал так тихо, словно у него были мягкие подошвы. И хотя Главком не звал порученца, он был ему благодарен за эти беззвучные, полные сочувствия появления.

Надо было о чем-то говорить, и Главком спросил:

– Скажите, Федор Тихонович, какие последние результаты получены при испытании «Полководца»?.. А то за этой мишурой совсем забыли о деле…

– Академики говорят, что в прогнозе достигнута восьмидесятипроцентная вероятность. Они считают, что результат очень высок, – порученец радовался тому, что его командир спокоен и бодр, готов к унизительной процедуре.

– Вам предстоят неприятности, Федор Тихонович. После моего ареста вас наверняка станут допрашивать. И не один раз.

– Пусть допрашивают, товарищ Главнокомандующий. Я могу им сказать только одно – честнее и благороднее командира я не видал.

– Спасибо.

Они замолчали, глядя, как, похрустывая, качается медный маятник в высоких застекленных часах и на фарфоровом циферблате чуть заметно движется стрелка, приближая минуту их расставания.

– Теперь для армии наступят очень тяжкие времена, – произнес Главком. – Я думаю, предстоит чистка офицерского корпуса, смена командующих всех округов. На их место придут слабаки или те, кто готов изменить присяге. Я предвижу большие траты, одностороннее разоружение в пользу Америки. Боюсь, министром обороны будет назначен этот улыбчивый летчик, который грозил бомбить Кремль. С его помощью американцы разбомбят наши вооруженные силы.

Он снова умолк, чувствуя, как пульсирует боль в желудке, словно туда вонзился маленький осколок стекла.

– Это правда, что обо мне ходит легенда, будто я повсюду вожу за собою корову, а вы, Федор Тихонович, доите ее и потчуете меня парным молоком? – седые усы Главкома дрогнули в слабой усмешке.

– Ваша легенда, товарищ Главнокомандующий, в том, что вы победили Гитлера. Один лейтенант меня спрашивает: «А верно, что наш Главком взял в плен маршала Кейтеля?»

– Спасибо, – снова ответил Главком, удовлетворенно закрыв глаза, не заметив, как бесшумно вышел полковник.

Маятник хрустел, надкусывая непрерывный сочный стебель времени, превращая его в невесомую сухую труху. Время было к нему благосклонно. Он выжил в самой страшной, кровавой войне. Был любимцем войск, баловнем власти. Видел гениальных политиков и полководцев, великих ученых и патриотов страны. Теперь, когда вместо страны раскрывался черный дымящийся котлован, он, генерал-победитель, стоял бесстрашно на краю котлована, готовясь к любой, самой жестокой доле.

Снова бесшумно вошел порученец, неся серебряный подстаканник, в котором белел хрустальный стакан, полный теплого молока. Эта чуткость преданного человека, угадавшего его страданье, тронула Главкома. Благодарно, с поклоном головы, он принял целебный напиток. Оставшись один, пил, чувствуя, как утихает боль.

Шумно, взволнованно в кабинет вбежал порученец. На бледном лице полковника появились два красных пятна:

– Пришли!.. Может, выкинуть их к едрене матери? У меня в шкафу автомат!..

– Пустите их, Федор Тихонович. Пусть будет все по правилам.

В кабинет вошли те, кого называли гвардейцами, – молодые люди в одинаковых кожанках, опоясанные толстыми капроновыми ремнями, на которых висели кобуры. Встали у дверей, не продвигаясь в гулкую глубину кабинета, где в удалении от них, уменьшенный перспективой, темнел стол и за ним возвышался седоусый, с золотыми погонами, генерал, перед которым они испытывали робость.

В кабинет громко, чихнув на пороге, заскочил Зеленкович, торопя и подталкивая оператора. Указывал ему место перед столом, где следовало установить камеру. Не обращая внимания на Главкома, сновал по кабинету, прикасался к шкафам, к полированному футляру часов, тронул книгу на полке, выглянул в окно на набережную. Наконец, спохватившись, любезно улыбаясь, изогнулся в глумливом поклоне:

– Прошу прощения, товарищ Главнокомандующий… Делегирован к вам пресс-центром Съезда народных депутатов… Как говорится, съемка для истории… Несколько коротких вопросов…

Оператор, нагнувшись, подкрадывался к столу, как охотник к дичи, направляя камеру на неподвижного генерала. Гвардейцы стояли в отдалении, с расстегнутыми кобурами, наблюдая за съемкой.

– Ваше последнее слово перед арестом… Что вы можете сказать в свое оправдание? Что вы можете сказать женщинам, старикам, которых вы собирались давить танками? Что можете сказать нашей молодежи?

– Женщин и стариков жаль сердечно, потому что новая власть станет косить их из пулеметов и расстреливать из танковых орудий и некому будет их защитить. А вашей молодежи… – Главком помедлил, глядя на глумливое лицо Зеленковича, – именно вашей молодежи скажу, – если бы не мы, победители фашистов, вы бы не появились на свет, потому что ваших родителей удушили бы в газовых камерах и сожгли в крематориях. А остальной молодежи скажу – помните о Великой Победе. Мы, коммунисты, русские люди, разбили Гитлера, и новым гитлерам никогда не править в России.

– Но вас, коммунистов, которые когда-то разбили Гитлера, сейчас разбили другие. Так ли уж вы непобедимы? – иронизировал Зеленкович, пылая ушами так, словно в них горели фонарики.

А у Главкома вдруг ожили все его хвори и старые раны, его контузии и немощи, все печали и траты. Время, которое длилось всегда в одну сторону, подобно бесконечно растущему и отмирающему стеблю, вдруг завилось петлей, обратилось вспять, кинулось в сторону, куда его не пустили советские полки под Вязьмой, танковые армии под Курском, победоносные фронты под Берлином. К нему, Главкому, в кабинет явился фельдмаршал Кейтель с серебряным крестом под худым морщинистым горлом, сжимавший маршальский жезл, увенчанный гордым орлом. Эсэсовцы в блестящих плащах, в фуражках с высокими тульями, с черными свастиками в белых кругах на красном поле повязок, держали в руках пистолеты. И его поведут подписывать акт о капитуляции в маленький особнячок на Арбате, уцелевший от бомбежек. В открытом «Опеле» они проедут по горящей Москве, и башни Кремля будут похожи на обугленные кирпичные трубы, из которых летит дым и пепел.

Главком одолел помрачение. Невероятным усилием воли разогнул петлю времени, как силачи распрямляют связанную в узел кочергу. Выпрямил стебель, возвращая его похрустывающим часам.

– Итак, товарищ Главнокомандующий, ваше последнее слово… – настаивал Зеленкович в сладострастном нетерпении. Камера надвинулась на жесткие усы генерала, на золотую оправу очков, на золотой погон мундира.

– Могу повторить одно, – Главком тяжело поднялся, расправляя стариковские плечи. – Враг будет разбит, победа будет за нами, – повернулся и пошел к дверям, высокий, статный, белея сединой висков. Гвардейцы расступились, и он прошел среди них в гулкую пустоту коридора, где еще долго замирали шаги.