- Батяня! Ты живой?! Я молился… молился, и Он даровал… — Вася отошел на шаг, воздел счастливые глаза к небу и руки трепетные, серьезно, благоговейно вымолвил в синюю бездну, сквозь просветы облаков: — Спасибо, Господи-и! Ты услышал меня и мамушку! Спасибо Тебе, Отче наш…

Машенька диковато косилась на Егора, чертя пальцами босой ноги по песку, шмыгая носом и ковыряясь в нем грязным пальчиком.

— Это папа твой, Машуня, — не выдержала Ирина.

— А он умеет делать удоськи? — деловито спросила она.

— Он все умеет… Подойди к нему…

Егор сам подхватил ее на руки и поцеловал в чумазую щечку. Маша несмело обняла его за шею, внимательно вглядываясь, морща лобик, узнавая, и наконец улыбнулась.

— Ты с войны птиехал?

— С войны, будь она неладна.

— А лыбу будем с тобой ловить?

— Если научишь, будем.

- Если Васька нам удоську даст… он вледный, сам ловит и ловит, а мне не дает.

- Сделаю удочки всем, а сейчас домой. Вася, а ну хвались уловом… Ну-у, да ты, брат, такой кукан нахлестал!

- Это еще че-о, третьего дня лещей поймал и крупных окуней вон там, за корягами.

- Молодец! Кормилец наш спасибо, что молился… Вот и свиделись, И жив я…

— А дедушка Илий живой? Я за него тоже молился, и за дяденьку Мошнякова и за других бельцов. Как хочется туда вернуться… небось Никита вырос совсем и теперь с ним не поиграть…

— Никита тоже живой, видел его… по лесам бродит.

— А дедушка Илий?

- Не могу врать, Вася, крепись… нету больше Илия. Почил святитель. Уплыл в своем дубце в горние страны. Ему там хорошо, не печалься, сынок, не плачь, не плачь… — он прижал за плечи вздрагивающего Васеньку к себе.

- А я так молился за него, так хотел к нему поехать, — сквозь слезы вторил и вторил Васенька… — Я так люблю дедушку… И буду любить всегда… и наши души встретятся там, в царствии небесном… Правда?

- Обязательно встретятся, — убежденно ответил Егор, — но прежде у тебя долгий путь и особые праведные дела, предрек это святитель Илий…

Егор с Ириной вышли на обрывистый берег реки и присели на лавочку. Ясные звездушки горели по всему небу, горели чисто и неугасимо, И Егору почудилось, что их действительно стало больше, и Млечный Путь сиял ярче и бездонней. Откуда-то с окраины села доплывали всхлипы гармони и веселый смех молодежи. Ирина приникла к нему, тоже смотрела в небо, и свет звезд отражался в ее глазах, и очищал их обоих, и сиял… Егор тихо проговорил:

- Окаемой мне читал удивительные стихи, такие русские, волшебные, что комок к горлу подкатывал. Я ему сказал, что еду в Константиново к тебе, а он встрепенулся и даже не поверил. Здесь, оказывается, родился тот поэт, он строго запрещен в наше время… Как о нем говорил Илья Иванович! Как читал его стихи… Чудо!

- Его все знают в селе и помнят. В детстве я часто приезжала на лето к бабушке и слышала, что он любил сидеть вот на этой старой скамейке, Есенин любил смотреть на заречные дали, писал прямо здесь стихи и даже читал ребятишкам. Он любил с ними возиться, купался вместе… бабушка рассказывала, что он так плавал и нырял, умел так весело смеяться… И почему он запрещен? Кем?

- Потому, что он русский талант, — грустно ответил Егор п% не желая беспокоить Ирину, перевел разговор, смущенно сказав: — Я был под таким впечатлением от его стихов и так тосковал по тебе, что вдруг сам стал писал, словно кто диктовал с неба мне эти строки: я писал о нас. Вот, слушай… я не поэт, но в японской разведшколе Кацумато заставлял меня читать русскую классику и это помогало всю жизнь…

— Ну читай же, мне интересно. И не стесняйся, ты на скамье Есенина и душа его слышит тебя…

Егор откашлялся, потрогал руками скамью и, ловя свет звезд в глазах Ирины, вдруг тихо и гортанно запел:

Когда сквозь жизни зной идти устану

И буду думать только о воде,

Я припаду горячими устами —

Мой мир, мой ключ святой, я припаду к тебе…

Когда в боях приму смертельны раны,

Еще мгновение, и быть большой беде,

Я приползу и вновь здоровым встану,

Мой мир, моя вселенная, к тебе…

Когда наступит срок и обуяет старость

И миг придет упасть моей звезде,

Я на молитву пред тобою встану,

Мой мир и вся вселенная — в тебе!

Когда ж на суд пред Богом я предстану,

У Высшего Царя святых небес,

Просить пути единственного стану —

Мой мир, моя Вселенная — к тебе…

— Чьи это стихи?! — невольно вырвалось у нее.

- Теперь твои… Эти строки явились ко мне, когда мы шли сквозь лавину огня с чудотворной иконой на крепость Кенигсберг.

— Но мы же виделись после этого, и ты молчал?!

— Я стеснялся, какой я поэт…

- Милый ты мой дуралей, — запричитала Ирина, — я самая счастливая из женщин, если ты так чувствуешь, так любишь! Я и раньше не сомневалась, но чтобы такое… Пропой еще… я хочу запомнить и ответить этой же песней…

Домой они вернулись за полночь, и Егор, осторожно ступая, крался в горницу, чтобы не потревожить Марию Самжовну, Ирина тихо засмеялась и проговорила:

- Не бойся, бабушка ушла к двоюродной сестре ночевать. И Машеньку взяла и Васеньку, она часто там гостит. Тетушка боится одна в большом доме. Нас даже звала к себе жить. Иди в комнату и ложись, я сейчас…

Егор чувствовал себя легко и свежо, после ночного купания в реке. Расчесал деревянным гребешком перед зеркалом волосы, разделся, задул свечу и нырнул в мягкую постель. Сладостно вдохнул всей грудью чистый запах Ирины, ее волос и душистого тела, напитавших подушки и простыни. Она постоянно мылась с травами, и Егор чувствовал себя словно на лугу, в цветочном, медовом дурмане. Егор уже лежал, а Ирина все еще не решалась войти к нему. Казалось ей, что в тоске ожидания она подурнела, подчахла. Тело ее дрожало, но вдруг в глазах вспыхнула алым цветом та герань, — Ирина засмеялась, окрепла и уже полной луной вплыла к мужу и застыла… В ночной, темной избе сияло солнце: ее Егор. Ирина грелась, игралась, нежилась в его лучах, а потом с победным криком радости над холодом впустила до самого донышка самый жаркий, самый мощный луч, долго храня в себе его небесный огонь…

И утром Егора разбудил огонь. Солнечный. Через окно слепящий свет проник сквозь закрытые веки, и он увидел кровь в них, испуганно проснулся, жмурясь и привыкая к сиянию народившегося дня. Жаркий луч перебрался через него и осиял спящую Ирину. Волосы у нее разметались по подушке, припухшие губы чуть приоткрыты, и весь ее образ разительно-юный, девичий, заворожил Егора. Он неотрывно глядел на едва приметное колыхание ее груди, в смирении сна, и глаз не мог оторвать и радости вместить всей от ее близости и волшебности, женственности-и красоты мягкой, таинственной силы ожегшей все его существо. Егор боялся шевельнуться, чтобы не прервать утреннего забытья, после горячей ночи, их слияния и ураганных ласк, бесконечного тихого разговора-откровения. Их жизнь проходила в постоянных разлуках и встречах. И каждый момент этих встреч был новый и любовь была любовью-откровением. Он рассказывал ей все, хотя потом иногда каялся, ибо она так сопереживала и страдала за него в опасностях и боях, так тонко чувствовала своею женскою душой его душу, его мысли, поступки и сомнения, что он не раз поражался ее удивительному прозрению. Временами она словно читала его мысли и даже что- то утаенное от нее, чтобы ее не беспокоить, она договаривала сама, и он признавался, что так оно и было на самом деле. От ее прозорливости невозможно было что-либо скрыть, а все мысли ее самой, слова, вся ее душа были исполнены такой родниковой чистотой, такой детской доверчивостью и тактом, такой заботой и бурей чувств к нему, что Егор временами терялся от ее беззащитности и безгрешности, и ему хотелось еще больше ее уберечь, защитить, остеречь от жестокого мира, окружающего их обоих, успокоить, развеять грусть и слышать ее волнующий детский искренний смех, видеть в сияющих глазах только радость и любовь, и он готов был сделать все возможное, чтобы не уронить себя в ее глазах… быть достойным такой любви, такой женщины, такого неземного создания, дарованного ему…