Забелин провожал его до Боровицких ворот.

Извозчик-лихач, по-московски «ванька», быстро доставил Верещагина за Серпуховскую заставу.

Взбежал на крыльцо он и торопливо дернул грушу звонка. Работник Иван, открывая двери, робко предупредил:

— Потише, Василий Васильевич, супруга ваша плачут…

— Лидуся! Что случилось? — крикнул Верещагин, вбегая в комнату.

— Горе, Вася, большое горе! Из Петербурга телеграмма: Рубинштейн умер.

По следам 1812 года

Всю ту солнечную московскую осень Верещагин работал за стенами Московского Кремля. Здесь в такие же осенние дни в 1812 году находился Наполеон со своим штабом и всей императорской свитой. Москва за восемьдесят с лишним лет обновилась, стала неузнаваемой, и только Кремль оставался неизменным. Его древние стены, соборы и дворцы, где в течение месяца незадачливо хозяйничал Наполеон, навели художника на мысль об исторических сюжетах для картин. В те дни Верещагин работал и в Успенском соборе, и в Чудовом монастыре, и на зубчатых кремлевских стенах, откуда Наполеон наблюдал зарево Замоскворечья. Картины были продуманы художником, ему не требовалось писать этюды, он сразу брался за работу над полотнами.

«В Успенском соборе» — так названа одна из его картин. Она написана на основе достоверных фактов, исследованных художником. Под мрачными сводами древнего храма, под позолоченными паникадилами в два ряда стоят начищенные кони французских кавалеристов. Офицер-драгун, подбоченясь, стоит под балдахином на патриаршем месте и покуривает трубочку. Трое сидят на разостланном на полу сене и «дуются» в карты. Четыре драгуна, приставив лестницы к иконостасу, старательно сдирают серебряную позолоченную облицовку. Таковы были завоеватели Москвы. Но едва ли награбленное серебро и золото дойдет до Франции, и, наверное, сами эти грабители в скором времени, сожрав своих коней, или погибнут от голода и холода, или будут зарублены отважными казаками атамана Платова. От этой судьбы им не уйти.

«Маршал Даву в Чудовом монастыре» — так названа другая картина Верещагина. И опять — позолоченный резной иконостас. Настежь раскрыты двери в алтарь, туда ведет красная, без рисунков и орнаментов, ковровая дорожка. Бравый усатый гвардеец стоит у дверей подобно истукану. А там, в мрачной глубине алтаря, облокотясь на престол, суровый маршал, ближайший сподвижник Наполеона, читает грамоту, врученную вольно стоящим перед ним генералом. Какой же внутренний смысл вложил художник в эту картину?.. На том самом месте, где во всю мощь своего голоса монастырский дьякон, воздев очи к небу, торжественно и требовательно просил бога «о мире всего мира», стоял вооруженный солдат. А вместо «мира всему миру» враги несли смерть и разрушение даже сюда, в стены христианского убежища. И маршал Даву небрежно пробегает глазами список несчастных, не успевших уйти стариков москвичей, которых французы, в оправдание своих преступлений, обвиняли в поджоге Москвы. Вот так и кажется, что Даву слегка наклонится над этой бумагой и размашисто подмахнет наискось: «Расстрелять». А затем спокойно и заботливо будет решать вопрос о подковке к зиме кавалерийских лошадей, о том, где и в каком количестве награбить фуража.

Следующая картина художника — «Поджигатели». Она изображает внутренний двор старинного храма. Над полукруглыми сводами ворот размещены фрески безымянных русских художников с изображением каких-то московских святителей. В пороховом дыму французы расстреливают очередную группу пойманных и истерзанных пытками москвичей. Бородатые старики… Руки у них скручены мастерами заплечных дел. У некоторых завязаны глаза, другие без страха смотрят в лицо близкой смерти. А перед ними, на чуть заметно покрытой первым снегом мостовой, покоятся вечным сном такие же, как и они, без вины виноватые русские люди. Гора полураздетых трупов. Тут же валяются жалкие одежды, поярковые мужицкие колпаки, стоптанные лапти, обмотки… Блестя мишурой и канителью позолоченных с красными эполетами мундиров, палачи дают залп по последней группе приговоренных к смерти. А перед мысленным взором художника стояла и другая картина. Он видел императора, восседающего в это время в одном из залов Оружейной палаты, который, любуясь на мраморную статую собственной персоны, окутанную в тогу и уподобленную изваянию одного из прославленных цезарей Рима, диктует адъютанту письмо, адресованное царю.

«Чудный и роскошный город Москва больше не существует, — говорит Наполеон и, стараясь оправдать себя перед историей, добавляет: — Растопчин сжег его. Четыреста поджигателей были схвачены на месте преступления, и все они заявили, что поджигали по приказанию губернатора и директора полиции: их всех расстреляли…»

Наполеон заканчивает письмо:

«В общем, Вы можете быть только довольны, что я Вам даю отчет о состоянии Москвы…»-И подписывается: «Добрый брат Наполеон».

Следующими картинами Верещагина были: «Зарево Замоскворечья», «В Кремле пожар» и «Сквозь пожар». На первой из них — между Спасской башней Кремля и церковью Василия Блаженного, и дальше — в Замоскворечье — сплошное пламя, огненные языки, дым пожарища и летящие головни. Ужасное зрелище пожара ошеломило Наполеона. Верещагин создал картину пожара настолько ощутимой, как будто сам был ее очевидцем. Но очевидцами были изображены на другом полотне Наполеон, его маршалы и генералы с подзорными трубами в руках, следящие из-за зубчатых стен Кремля за пожаром. Огонь близко от них, головешки падают к ногам императора и его свиты. И Наполеон, опаленный московским пожаром, уже не тот. Треуголка низко сдвинута на лоб, задумчивое выражение лица — первые признаки растерянности, которая скоро охватит его на пути бегства… Наполеон понимает, что оставаться дольше в Кремле — безумие. С каким трудом удается ему выбраться из огненного потопа, Верещагин показывает на полотне «Сквозь пожар». Картина немногословна. Словно два дьявола, два солдата-мародера подхватили Наполеона и тащат его сквозь огонь.

Для создания картин, рисующих бегство Наполеона и гибель его армии, Верещагину нужно было поехать в смоленские края, побродить по следам событий 1812 года.

И опять с наступлением холодов — сборы в отъезд и расставание с семьей. В черной дубленой шубе с белыми барашковыми отворотами, в папахе из крупного серого каракуля, разрумяненный морозом, запрягал Верещагин лошадь. Сани с широким расписным задком были наполнены всем необходимым в дорогу. Натурщика Филиппова он