на колокольне Ивана Великого! Двести девяносто церквей и монастырей (а не сорок сороков, как принято выражаться) были заняты солдатами наполеоновской армии и разграблены. В одном только Успенском соборе басурманами украдено восемнадцать пудов золота и триста двадцать пять пудов серебра…

— И даже крест с колокольни Ивана Великого сняли и, где-то утопили в озере, — добавил Верещагин, глядя на колокольню, возвышавшуюся своим куполом, словно золотой короной, над всей белокаменной Москвой.

Забелин продолжал:

— Когда Наполеон очутился лицом к лицу перед явной бедой и узнал через своих шпионов о том, что русские люди якобы приписывают целостность и нерушимость своей державы обладанию чудотворным крестом на колокольне Ивана Великого, то, будучи сам не свободен от предрассудков, приказал этот крест снять, что и было сделано с великим трудом. Неприятели разграбили все магазины, разрушили фабрики. У Бутурлина и у историка Карамзина сожгли богатые библиотеки. Университет разорили, драгоценные научные коллекции уничтожили. Да что говорить, Василий Васильевич, оставил Бонапарт надолго неизгладимый след! Но сильна матушка Русь — отстроилась Москва, стала краше прежней. Поднялась, как феникс, из пепла. И хорошее дело затеяли вы, Василий Васильевич, — показать в живописи великую эпоху. По вашим произведениям долгие столетия русский народ будет судить о силе и могуществе своих предков, отразивших страшное, неслыханное в истории войн нашествие. У истории свои права и свои законы: видимо, не бывает таких полководцев и войск, которых нельзя было бы разбить.

Забелин передохнул и, сделав несколько шагов в сторону Боровицких ворот, повернулся лицом к огромному золоченому куполу храма Спасителя, сказал:

— Лев Николаевич Толстой создал «Войну и мир», увековечил в художественной литературе Отечественную войну; вы, я уверен, сумеете это сделать в живописи. В Петербурге скульптор Орловский ваянием возвеличил образы Кутузова и Барклая. Но вот в архитектуре, посвященной памяти 1812 года, хорошего мало. Посмотрите на этот пузатый храм Спасителя: ничего оригинального, ничего своего, смесь византийского с индийским. «Велика Федора, да дура» — коротко и ясно определяет русская пословица подобные неудачи…

Походив по дорожкам и тротуарам внутри Кремля, они сели на скамейку около Большого Дворца. За зубчатыми стенами Кремля открывался вид на церковь Василия Блаженного, на покрытое дымчатой пеленой Замоскворечье. По Москве-реке за маленькими пароходами тянулись барки, груженные кирпичом, мукой и березовыми дровами. Где-то в отдалении гудели колокола одной из множества церквей, справлявших свой престольный праздник, и слышался шум конного и пешего движения по Красной площади и Каменному мосту.

— Москва не такой была восемьдесят лет назад, — сказал Забелин. — Накануне двенадцатого года всего населения насчитывалось в ней двести семьдесят тысяч. А когда прогремело Бородинское сражение, из Москвы по всем дорогам — на север и юго-восток — двинулось пятнадцать тысяч подвод. А сколько пеших?! На Смоленском рынке, под прикрытием торговых палаток и балаганов находили временный роздых тысячи раненых. Их тоже нельзя было оставлять в Москве… Да, Василий Васильевич, только отойдя на дальнее расстояние от тех событий, и можно их оценить по достоинству. Велик и могуч русский народ. Силен он духом своим, преданностью родине. Бородинское сражение ошеломило Наполеона, а опустевшая и вспыхнувшая Москва окончательно развеяла в прах его захватнические планы. Воля, ум и мудрость русского народа выразились в решениях Кутузова. Помните, граф де Сегюр, сопровождавший Наполеона в этом злополучном для них походе, так оценил результат Бородинского сражения: «Если уцелевший противник отступил в таком блестящем порядке, гордым и не теряющим мужества, не оставив по дороге не только ни одного человека, но ни одной повозки, даже ни одного клочка одежды, что значило для нас приобретение какого-то поля битвы!» Да ничего!.. И вот, торжествующий перед вступлением в Москву, Наполеон на Поклонной горе. Он требует, чтобы ему привели бояр с ключами Москвы… — Забелин сделал паузу, веселым смехом озарилось его старческое лицо, обрамленное белоснежной сединой. Он достал из кармана платок, вытер глаза и продолжал: — А ему вместо бояр привели пятерых выпущенных из тюрьмы грабителей, в рваных портках и холщовых рубахах… «Вот, ваше величество, принимайте представителей». Наполеону показалось, что насмехаются над ним. Он сказал: «Уберите эту рвань!..» И, вскочив на своего арабского коня, помчался за войсками в сторону Арбата… Вот здесь, при входе в Троицкие ворота, примерно сотня москвичей, не пожелавших покинуть Кремль, бросилась с оружием в руках на многотысячную фалангу французов… и вся сотня с честью сложила свои головы…

Верещагин и Забелин долго сидели и беседовали, потом снова ходили по Кремлевскому холму, заглядываясь на соборы и древние постройки.

— Счастье наше, что не удалось Наполеону взорвать Кремль, — сказал Иван Егорович, любуясь на Спасскую башню. — А ведь он замышлял и это сделать. Что касается причин сожжения Москвы, то в рассуждении этого вопроса совершенно прав Лев Николаевич. Просмотрите снова третью часть «Войны и мира». Кажется, в главе двадцать шестой об этом сказано кратко и верно. В условиях опустения и небрежного обращения с огнем неприятельских солдат и остатков жителей — не хозяев домов — Москва не могла не сгореть… Да, Василий Васильевич, для того чтобы дать картины давно минувших дней, нужно иметь представление или воображение. Нужно, закрыв глаза, уметь видеть — как это было. Вот мы с вами ходим одиноко. Никто нам не мешает, никто не обращает на нас внимания. Тишина, спокойствие… Там, вон у Сената, маршируют солдатики; около Царь-колокола ребятишки играют в мяч; вон священник бредет со своей попадейкой; кто-то едет в блестящем экипаже. Стаи голубей и галок кружатся над главами церквей. Все идет своим незаметным чередом. А что здесь было третьего сентября 1812 года!.. Эх, Василий Васильевич!.. Сплошная живая мозаика из войск «двунадесяти языков». Тут и эскадроны гусар-французов в синих и зеленых мундирах, тут и бравые уланы, и кавалеристы особого рода войск с тигровыми шкурами вместо обычных попон. Тут и артиллеристы в куньих шапках, и драгуны в начищенных касках и светлых плащах. Все смешались: и австрийские кирасиры, и неаполитанские стрелки, и в голубых мундирах пруссаки, и в высоких медвежьих шапках африканская гвардия! И кого только не было, кто только не хлынул в тот день внутрь нашего Кремля!..

Обойдя все кремлевские площадки, переулки и закоулки, Забелин пригласил Верещагина к себе — посидеть за чашкой чая