пропасть, что разделяла завоевателей и их новых подданных. Главную трудность для новой империи представляла категорическая оппозиция греческого духовенства римской иерархии. Вспомним, что для грека XIII в. национальная принадлежность определялась в первую очередь его православным вероисповеданием. Православие было его родиной, православный Символ веры — его флагом. Сделки по этому вопросу были крайне трудны. Иннокентий III с его политическим чутьем и опытом догадывался о деликатности проблемы. Он назначил на архиепископские кафедры латинских прелатов. Но в обычных епископствах, по крайней мере в большинстве случаев, просил сохранять на постах греческих прелатов, разумеется, при условии их перехода в римскую веру. Под шоком от завоевания, полагая, что их положение делает допустимым определенный компромисс, многие из их числа подчинились или сделали вид, что подчиняются данному требованию, но переменили веру чисто формально, что не мешало греческому духовенству, политически подчиненному латинянам, молчаливо считать своим легитимным духовным лидером никейского православного патриарха. Для этих прелатов главным было выиграть время, выждать, пока пройдет буря…

Их задачу облегчал либерализм римской курии и, признаем это, большой ум Иннокентия III. Не то чтобы он допускал торг в целом, но проявлял примечательную терпимость во всех конкретных случаях. Так, подчинившееся духовенство могло и дальше отправлять службы в соответствии с греческим обрядом. Так удалось избежать дублирования теологических раздоров, достойных сожаления сами по себе, ненужной языковой ссорой. Иннокентий III уговорами пытался увеличить число присоединившихся к римской церкви. Его легат, кардинал Бенедикт де Сент-Сюзанн, с этой целью устраивал в 1206 г. диспуты с греческим архиепископом Михаилом Акоминатом. Преемник Бенедикта, легат Пелагий, кардинал Альбано, в 1213 г. даже организовал в соборе Святой Софии конференцию с греческим митрополитом Эфесским, Николаем Мезаритом, имея в виду унию двух церквей, включая — крайне важный момент — и ту часть православной церкви, что оказалась в Никейской империи.

Надо склониться перед этой попыткой решить греко-латинские теологические разногласия дружеской философской дискуссией, аргументами. Она делает честь и латинскому интеллекту, и византийской смекалке. Следует ли добавлять, что в условиях закостенения догм подобный диспут не имел ни единого шанса завершиться успехом? Вернее, он лишь позволил измерить глубину пропасти, разделяющей обе церкви. Пелагий, прелат властный и высокомерный, полагался не столько на силлогические дискуссии, сколько на прямое принуждение и подчинение враждебной стороны. На практике он без колебаний бросал упорствующих священников в тюрьмы и закрывал церкви схизматиков. Преследуемые греки обратились к императору Анри[271], угрожая, если Пелагий продолжит гонения на них, массово эмигрировать вместе со своей паствой к деспоту Никеи, и это была серьезная угроза, поскольку религиозная война одновременно с массовым оттоком населения стала бы для империи катастрофой, сравнимой с последствиями отмены Нантского эдикта во Франции[272]. Анри, осознав опасность, без колебаний удовлетворил их требования. Презрев инструкции легата, он своей властью повелел открыть закрытые православные церкви и монастыри и освободил священников и монахов. Следует ли считать, что тем самым он вступил в борьбу против римской церкви? Нет, ибо, если он поступал вопреки букве инструкций Пелагия, он действовал в духе политики Иннокентия III.

Религиозная политика Анри де Эно была орудием его общей политики. Проповедуемое им религиозное примирение способствовало единению народов, что было целью его правления. Таким образом ему удалось привязать к своей особе значительную часть греческого населения. Окончательная оценка его греками была четко выражена Георгием Акрополитом[273]: «Он обращался с местными жителями очень мягко и доброжелательно. Многие из них занимали высокие должности в его дворце, даже в его армии, и он проявлял к нашему простонародью столько же симпатии, сколько и к народу своей собственной страны». Редкий завоеватель заслужил от побежденных подобную надгробную речь. Согласимся, что трудно себе представить лучшую похвалу.

Казалось, Анри, победившего всех внешних врагов и справившегося со всеми внутренними трудностями, ждет спокойное и благополучное царствование, когда 11 июня 1216 г. он внезапно умер в Фессалониках в возрасте всего лишь сорока лет, якобы отравленный по наущению ломбардца Оберто ди Бьяндрате, которого ранее изгнал из этого города. Он все сделал для того, чтобы завоевать симпатии своих греческих подданных. Если кто и мог добиться примирения и сотрудничества двух народов, так это он. К сожалению, он умер слишком рано, ибо преемниками этого доблестного воина, этого мудрого политика были лишь посредственности. Странная судьба империй: король Бодуэн I в Иерусалиме и император Анри де Эно в Константинополе делали одно и то же дело: строили, в самом лучшем смысле слова. Но строение первого просуществовало три четверти века, тогда как построенное вторым рухнуло через десятилетие.

Латинская империя при доме де Куртене

Анри де Эно не оставил потомства[274]. В наследники ему бароны избрали мужа его сестры Пьера де Куртене, графа д’Оксерра[275]. Помазанный на трон в Риме папой Гонорием III (9 апреля 1217 г.), Пьер, вместо того чтобы достичь проливов по морю, высадился в Дураццо и отправился в Константинополь по старой Эгнатиевой дороге[276]. Это было крайне неосторожно, поскольку следовало пересекать или двигаться вдоль границ владений деспота Эпирского Феодора Ангела Комнина, одного из наиболее грозных врагов латинян. В Эльбасанском ущелье в Албании Феодор внезапно напал на Пьера, перебил или рассеял его эскорт, а его самого взял в плен. Несмотря на все усилия римского папы добиться его освобождения, несчастный в следующем году умер в плену (1218). Его вдова, Иоланда де Эно, несколько месяцев осуществляла регентство[277]. Затем на трон призвали их сына Робера де Куртене[278]. Выехав из Франции в конце 1220 г., он был коронован в Святой Софии 25 марта 1221 г.

Короткое царствование императора Робера (1221–1228) было заполнено одними бедами. К сожалению, получилось так, что два трона латинской Романии одновременно занимали два лишенных способностей молодых человека: он сам и новый король Фессалоникский Деметриос Монферратский. Когда последний, чувствуя свою слабость, отправился за помощью в Италию, деспот Эпира Феодор Ангел Дука[279] воспользовался его отсутствием, чтобы внезапно захватить Фессалоники (1224). Армия, которую император Робер направил туда, чтобы попытаться оспорить у победителя хотя бы обладание Серресом, потерпела поражение перед этим городом и была вынуждена поспешно отступить во Фракию (1224). Все Македонское королевство, основанное двадцатью годами ранее Бонифацием Монферратским, после всего одного удара попало в руки греков.

Отметим, что Фессалоникское королевство было обречено с того самого дня, когда латиняне решили оставить Эпир с частью Албании грекам. Деспотат, основанный в этой стране семейством Ангел-Дука, с высоты своих гор внимательно следил, когда же обосновавшиеся в приморской Македонии латиняне допустят первую ошибку, чтобы изгнать их оттуда. В Малой Азии сложилась аналогичная