Гибби и Донал оглядели толпу, высматривая знакомые лица, но, конечно же, стоя внизу и сзади, видели, в основном, только затылки. Правда, им не составило труда узнать шляпку Джиневры и голову её отца, горделиво возвышающуюся на тонкой, дряблой шее, как капитель над колонной. Они сидели далеко впереди, приблизительно в середине этой огромной церкви. При виде их Гибби оживился, а Донал страшно побледнел. Только пару недель назад он узнал об участившихся визитах молодого священника в маленький домик на окраине города и о той благосклонности, с которой его принимают и отец, и дочь. С тех пор, несмотря на все успокоительные философские рассуждения и доводы, его душевное состояние было, мягко говоря, незавидным. Он ни на секунду не мог помыслить себя подходящим супругом для дорогой его сердцу барышни и даже не думал о том, чтобы подвергнуть себя и её тем оскорблениям, которые обрушит на них её отец, узнав о возможности заполучить такого зятя. Но от этого мысль о том, что её мужем может стать такой пустозвон, как Фергюс Дафф, была для него ничуть не менее противной и невыносимой. Будь лэрд, как прежде, богатым и знатным землевладельцем, Доналу нечего было бы бояться, что тот примет Фергюса в свой дом. Но несчастье многое меняет. Отец Фергюса был человеком вполне зажиточным, да и сам Фергюс становился уже довольно влиятельной фигурой с кругленьким доходом. Так что вполне можно было себе представить, что обедневший Томас Гэлбрайт, эсквайр, бывший владелец глашруахского поместья, сможет–таки подавить то неудовольствие, которое он испытывал бы в любом ином случае, выдавая дочь замуж за сына Джона Даффа, своего бывшего арендатора.

Итак, Донал был совсем не в подходящем настроении для того, чтобы по справедливости оценить усилия того, кто, подобно сельскому коробейнику, поднялся сейчас на кафедру и разложил свои дешёвенькие ситцы и крикливый коленкор для всеобщего обозрения. Но собрание слушало его, затаив дыхание.

Я не осмелюсь сказать, что в проповеди не было ни одной искры небесной реальности. Сквозь прорехи в логике Фергюса и все его ветхие философские заплатки Гибби не раз и не два уловил проблески истины. Но собрание, затаив дыхание, внимало не этим крупинкам правды, а шумному потоку лживого красноречия проповедника.

Мы откликаемся на лживость другого человека в той мере, в которой лживы сами. Ложь играет на лживой арфе, не чувствуя разлада; неправда принимает неправду и видит в ней истину. Они не раздражают друг друга, потому что для лжи ложь выглядит правдиво и тьма принимает тьму за свет; и велика та тьма. Я не стану повторять проповедь Фергюса. Даже если пересказать её точь–в–точь, она останется никчёмной, как самая лучшая копия плохого узора на дешёвых обоях. В ней содержалось такое помпезное описание Града Божьего, которое немедленно привлекло бы туда всех амстердамских купцов и ювелиров (только что там делать христианину, я не знаю; пусть это вам объяснит кто–нибудь поумнее). Слушатели проявили не менее жгучий интерес и к зловещему описанию страшного места отчаяния и скорби. Правда, священник даже не попытался рассказать своей пастве о главном ужасе вселенной: о страшной гибели того, кто из объятий самой Любви и Жизни попадает в лоно живой Смерти. Да он и не мог рассказать им ничего подобного. Этот учитель человеков знал о таких вещах лишь понаслышке и ни разу не испытывал ни тех радостей, ни тех скорбей, о которых пытался сейчас поведать миру.

Всё это время Гибби чувствовал себя не в своей тарелке; проповедь огорчила его, и позднее он признался Доналу, что лучше будет до конца жизни выслушивать потоки «склейтеризмов», чем снова подвергнет себя такому изобилию «фергюсации». Кроме того, ему было больно видеть насмешливое и даже презрительное выражение на лице Донала. Сам же Донал ещё больше злился и беспокоился, видя, как внимательно слушает проповедника мистер Гэлбрайт. Правда, шляпка Джиневры оставалась неподвижной, но по её наклону Донал определил, что глаза её владелицы либо устремлены на говорящего, либо опущены, чтобы скрыть сильное чувство. Донал был готов пожертвовать всеми своими стихами — своим единственными богатством! — чтобы хоть раз заглянуть за поля этой шляпки. С тоской в душе он понимал, что, несмотря на частые встречи с Джиневрой, он совсем не знает её мыслей. Он всегда говорил с нею больше, чем она с ним. И теперь, когда ему страшно хотелось узнать, о чём она думает, он не мог даже предположить, какой эффект эта пёстрая мешанина производит на её воображение и суждение. Он был уверен, что она не станет соглашаться с тем, что не соответствует истине. Но ведь она так доверчива и легко может увидеть правду там, где её нет!

Наконец, все хлопушки, римские свечи и шутихи благополучно сгорели, пышное представление, казавшееся бесконечным, подошло к концу, и обессилевший проповедник откинулся на спинку своего кресла. Собравшиеся пропели псалом, за этим последовала молитва (не уступавшая по красноречию самой проповеди), и прихожан отпустили — правда, нисколько не укрепив их на то, чтобы достойно справиться со скорбями, искушениями, сомнениями, разочарованиями, глупостями, злом, скукой и повседневными заботами грядущей недели, хотя многие из них подошли к проповеднику, чтобы поздравить его с таким прекрасным началом.

Донал с Гибби вышли одними из первых, обогнув церковь, подошли к другому входу, откуда, как им показалось, должны были появиться Джиневра с отцом, и стали ждать. Погода полностью переменилась. Ветер расчистил улицы и разогнал туман, величественными глыбами повисший теперь над городом.

Полная луна торжественно освещала их то сзади, то сбоку, а между ними то и дело проглядывало небо, усыпанное сияющими звёздами. Взгляд Гибби заскользил по высокому церковному шпилю, возвышавшемуся у них над головами. Казалось, что все тучи вместе с луной столпились вокруг его серебристого острия, разметавшись по небу с величавой небрежностью, и Гибби невольно подумал о Сыне Человеческом, грядущем на облаках небесных.

Для человека облака — всего лишь груды водянистого пара, всегда готовые пролиться вниз, утопить землю в ливневых потоках или похоронить её под снегом. Но, может быть, ангелы ступают по ним, как по тверди, сопровождая Того, Кто любит принимать радостное служение Своего народа, хотя слову Его повинуются и ветры, и моря?

Гибби смотрел вверх, начисто позабыв о людских потоках, плещущихся вокруг него, и любуясь славой, восторжествовавшей над бурей, как вдруг его спутник схватил его за руку. Гибби обернулся и увидел, что рядом с ними стоит закутанный по уши Фергюс. Казалось, он не замечает их присутствия, да и они не горели желанием обратить на себя его внимание. Он стоял и неподвижно смотрел на церковную дверь, из которой, как из открытого фонтана, продолжали извергаться человеческие души. Как это удивительно — смотреть на людское море, выискивая в нём любимое лицо! Всё новые и новые лица потоком появлялись из–за угла, разделяясь на мелкие ручейки и постепенно пропадая из виду, — все до единого непривлекательные, вызывающие раздражение и гнев: не то, всё не то! Наконец показалась Джиневра, как душистая маргаритка посреди скошенной травы. Да, это и в самом деле была она — но под руку с отцом. Она заметила Донала, посмотрела на стоявшего рядом Гибби и опустила свои прелестные глаза, не подав им никакого знака.

Фергюс шагнул вперёд и поклонился лэрду.