Через два дня?

Какая малость нужна, чтобы возмутиться! Два дня! Да хоть бы и через неделю — не все ли равно, когда Михайлов получит покаянное письмо?

— Нет, — и Александра даже головой помотала. — Нет, я сама!..

— Что — сама?..

— Письмо снесу. Заплачу, чтобы тут же отвез.

— Господи, Сашенька!

Она, не прощаясь, вышла.

Возвращаться она не собиралась — нужно было передать письмо лодочнику как можно скорее, а потом — домой, домой. В голове вдруг воцарилась сумятица, в душе родился страх — ведь Михайлов и впрямь может погибнуть, не зная, что она мучилась над письмом, искала слова, пыталась понять и его, и себя. Так ведь и будет вспоминать о ней, как о взбалмошной дуре, вцепившейся в любовника и потерявшей из-за своего избранника всякое соображение.

— Жди! — бросила Александра извозчику и кинулась наперерез какому-то подвыпившему господину в старомодном кафтане и треуголке, сбитой на затылок: спрашивать про дом вдовы Патрикеевой. И дальше она не бежала — тело как будто растаяло, осталась одна летящая душа. Такое бывает — когда словно ветер подхватывает и несет, успевай только угадывать его повороты.

Александра все ждала препятствия. Коли лодочник где-то пьянствует — не ее вина… Коли отбыл недавно и не скоро вернется — не ее вина… Коли не попадется на пристани другой лодочник — опять же не ее вина, и можно возвращаться домой… но ветер, ветер…

Это был ветер самой Фортуны — и лодочник Ванюшка оказался дома, и застала его Александра в последний миг — он подрядился везти моряков в Кронштадт; моряки, три человека, весь день отдали застолью, прощались с близкими, и сейчас, сидя на лавке во дворе, дружно клевали носами.

— Михайлову на «Мстиславец»? — спросил Ванюшка. — Так, сказывали, молодцов со «Мстиславца», у кого раны зажили, сегодня в ночь катер забирает, тут-то я его и перехвачу. Вон, еще Григорьевы письмецо шлют, Анисимовы, Луконины… Да оно ж не надписано! Да и не заклеено!

— Есть у тебя перо и чернила? — забрав послание, спросила Александра.

— Да на что мне?!

— И карандаша нет?

— И карандаш не надобен.

— А ты, этих господ доставив, дальше — куда?

— Домой. Может, на пристани обратного седока возьму. А нет — и ладно. Я скоро обернусь — могу от господина Михайлова ответ привезти.

— Не надо ответа…

Ветер гулял по душе, выдувая оттуда последние остатки соображения, подсказывая — держись за меня! Но это был умозрительный норд-вест, — а настоящий вдруг явился бог весть откуда, незваный, сердитый, чуть не сорвал с головы шляпу, а когда Александра схватилась обеими руками за поля, — вырвал у нее письмецо и, вскинув повыше, унес в сторону Кронштадта.

— Ишь ты! — развеселился Ванюшка. — Ну, стало, не судьба!

— Судьба!

В самом деле — чего бояться? Трусихой она никогда не была. И сказать Михайлову правду — это не страшно. Он это заслужил. Так будет честно. Правда проста: не хочу, чтобы ты думал обо мне плохо, и ради этого могу на ночь глядя соскочить в лодку, закутаться в старую Ванюшкину епанчу, от которой разит псиной, сесть на банку рядом с толстым дядькой, норовящим уложить голову на мое плечо, и ответить лодочнику, обеспокоенному безумством странной барыни:

— Да я знаю, что смотреть нужно вперед, а не на волны, тогда морская хвороба не прицепится. И что лучше бы задремать — тоже знаю. Да только ничего со мной не сделается.

— Ну, тогда — с богом!

Высадившись у Итальянского пруда, Александра стала расспрашивать всех встречных о катере, который должен забрать моряков с «Мстиславца».

— У них встреча в Средней гавани, как пробьют отбой, — сказали ей.

— Какой отбой?

— Шесть склянок. Они в ночь уходят.

Что такое склянки — Александра, конечно, знала. И где Средняя гавань — тоже знала. Еще покойный муж возил ее в Кронштадт, устраивая всякий раз целое увеселительное путешествие. Она неторопливо пошла в сторону причалов.

Тот Кронштадт, который она помнила и любила, преобразился — на улицах и у причалов было немало раненых, приходивших из госпиталя, чтобы встретить или проводить товарищей, а нарядных дам не было вовсе. Ни единого бездельника не заметила Александра — те, кто не стоял с рукой на перевязи или опираясь на костыль, укладывали в лодки мешки и ящики, чтобы доставить на суда, стоящие на южном рейде, или принимали с транспортов грузы, или просто по случаю хорошей погоды, сидя у воды, шили паруса и сплетали канаты. От кузниц доносился гром. Мимо Александры пронесли к шлюпке большой якорь с только что наваренной лапой.

Раздался первый удар судового колокола — и тут же забили на соседних судах, так что Александра едва распознала шесть ударов. Она ахнула и побежала, чтобы не опоздать.

Несколько минут спустя ей объяснили ее ошибку — эти шесть склянок означали всего-навсего семь часов вечера. И назвали с некоторым презрением к сухопутному времени час отбоя — одиннадцать вечера.

— А видел ли кто Михайлова с «Мстиславца»? — спросила она.

— Он где-то поблизости, его видели с Новиковым, — отвечали ей. — А Новиков у нас мужчина приметный!

Александра задумалась — какой смысл приезжать в Кронштадт за четыре часа до отхода катера? Напиться разве что в трактире, чтобы погрузиться на борт в бессознательном состоянии? Стало обидно — для того ли она неслась сюда, чтобы просить прощения у пьяной рожи? Она присела на кнехт и стала думать — как быть? Оставаться тут до треклятого отбоя она не собиралась — это означало, что придется ночевать в Кронштадте. А дома ждет жених, и отправить ему весточку совершенно невозможно! Да и какой жених поймет столь диковинную причуду? Получалось, что вся беготня и плаванье в Кронштадт — напрасны.

Видимо, нужно было объяснить Нерецкому, что невеста едет искать человека, которому он, Нерецкий, обязан жизнью, и пока не найдет и не поблагодарит — не угомонится. В сущности, благодарить должен был сам Нерецкий — но ему это и в голову не пришло. По крайней мере, вслух он этого не говорил — хотя, может статься, встретился с Михайловым там, где оба давали показания, и хотя бы пожал ему руку…

Посидев и подумав, она решила: не столь велик Кронштадт, чтобы не пересечь его за полчаса. Если идти и спрашивать прохожих, не попадался ли… грандиозный Новиков, раз он для своих — приметная фигура, то рано или поздно укажут где искать.

Плана Кронштадта у нее, конечно, не было, но она помнила — прямые улицы начертал сам император Петр Великий, заблудиться мудрено, и покойный муж выучил древнегреческому слову «бустрофедон», что значит «ход быка»: если идти, как бычья упряжка на пашне, сперва справа налево, а потом, поворотя, слева направо, то прочешешь небольшой город довольно скоро, и ни один угол не останется забытым.