– Господи! – завопила в отчаянии мать, – да что ж я делать теперь с ними буду?!

– Никто, как Бог, – успокаивал пришедший, – может, выздоровеет, а, может, и не прогонят, – может, снесут назад прибавку за пятнадцатилетнюю службу, да оштрафуют и оставят на службе. А что ж отчаиваться?! Готовиться надо ко всему: пятнадцать лет прослужил, да в солдатах служил, когда-нибудь и помереть придётся… Если б на железной дороге служил, уже пенсию получал бы, а наше ведомство тоже ведь десяток-другой миллионов доходу даёт, всё от рук да ног, – можно бы и пожалеть эти руки да ноги, а не то что пенсии, а и жалованья нет нигде хуже, как у нас.

Мать слушала, слушала и крикнула на пришедшего:

– Да их-то, их, чем я кормить стану?! Ведь кусочка не на что купить завтра…

– Никто, как Бог… Роптать только не надо, – чтобы хуже не вышло.

– Какое ещё хуже тут может быть?!

Ушёл телеграфист. Дети ещё повыли и перестали и спят вповалку в грязных тряпках. Спит и Наташа, – жарко ей и душит её что-то во сне. Слегка проснётся, повернёт шею, – ломит шею и болит она, болит голова, точно вбили в неё что-то тяжёлое, как железо. И опять забудется и что-то страшное опять ей снится. А потом проснулась и стала плакать от боли. Огня не было, мать прикрикнула:

– Ещё ты тут: спи, – пройдёт…

Ещё раз вскочила со сна Наташа и сиплым, безумным голосом быстро заговорила:

– Мамка, мамка, полусапожки готовы, надо бежать за ними…

Мать подняла голову, послушала, как тяжело дышала замолкшая опять Наташа, вспомнила о муже, прошептала тоскливо «о, Господи» и заснула до новых окриков каждого по очереди всех её семерых детей.

На утро, когда все проснулись, Наташа уже никого не узнавала. Горячая, вся в огне, она металась красная, с распухшей шеей, широко раскрытыми глазами…

Мать ушла в больницу навестить мужа, оставив семью на руках восьмилетней Сони. Аня сидела в углу и, маленькая, горбатенькая, угнетёнными глазами смотрела, нервно шевеля пальчиками.

Муж лежал на больничной койке под одеялом – как покойник – длинный, худой, истощённый, с бритым лицом гвардейского солдата. Он передал жене двадцать копеек, которые получил вчера за разноску телеграмм. Запёкшимися губами, постоянно переводя дыхание, он шептал:

– От того, с большими усами барина – десять, от Антонова пять, и ещё пять из гостиницы – новый…

Жена знала всех клиентов мужа.

– К тому барину сходи, через него и вышла путаница, проси, чтобы заступился перед начальством. Нельзя ли из деревни назад вернуть телеграмму?.. Скажи, копии не осталось: с аппарата Юза она, печатная… Скажи, не помогут ли тебе на хлеб, пока болею… в счёт полов… Выздоровею, опять буду натирать полы им, чтобы другим не сдавали… Поклонись в ноги… не забудь… об Наташе с сестрицей милосердной посоветуйся…

Посоветовалась, и к вечеру перевезли Наташу в больницу, – у неё оказался дифтерит. А на другой день перевезли в больницу и всех остальных детей, кроме грудного.

Всем остальным успели вовремя сделать прививку, а Наташа умерла.

Она лежала в своём жёлтом гробике тихая, задумчивая, покрытая новым куском коленкора. И муж поправился и опять понёс телеграммы, а остальная семья опять сидела в своём подвале, и маленькая Аня с глазами, полными ужаса, всё ждала, что ещё страшного принесёт с собой отворяющаяся дверь.

III

И всё опять пошло своим обычным чередом. Не совсем, впрочем, обычным.

– Сколько?! – кричал в столовой с весёлым ужасом Молотов, когда счёт прибывших обедать детей кончился.

– Девяносто девять.

– Ну, пропали и с потрохами… Вот что: садить их надо в два приёма. Порцию щей убавить вдвое, а послать ещё за пудом хлеба.

И обращаясь к пожилой женщине в очках, сказал:

– Это значит, что через неделю все пятьсот препожалуют.

И точно убеждая сам себя, он горячо заговорил:

– И ничего не поделаешь! Как отказать ему, когда он уже тут?

Он ткнул на ревевшего бутуза, не попавшего в первую очередь и боявшегося, что так и не попадёт ему сегодня ничего в рот.

Молотов, добродушно гладя его по голове, скороговоркой говорил ему:

– Не плачь, не плачь, дадут и тебе…

И, махнув решительно рукой, он заговорил прежним тоном:

– И пусть все идут… Соберутся эти, а я тех, сытых, сюда приведу…

И, возбудившись вдруг, он весело закричал:

– А ей-Богу приведу… В этаком-то городе не найти тысячи рублей?!

Шутки… По улицам буду бегать, буду кричать: караул! Помогите!!

Фрагмент

Изредка в мире нашем являются люди, которых я назвал бы веселыми праведниками.

Я думаю, что родоначальником их следует признать не Христа, который, по свидетельству евангелий, был, всё-таки, немножко педантом; родоначальник веселых праведников, вероятно, Франциск Ассизский, великий художник любви к жизни, он любил не для того, чтоб поучать любви, а потому, что, обладая совершеннейшим искусством и счастьем восторженной любви, не мог не делиться этим счастьем с людями.

Я говорю именно о счастье любви, а не о силе сострадания, заставившей Анри Дюнана865 создать международную организацию «Красного Креста» и создающей такие характеры, как прославленный доктор Гааз866, практик-гуманист, живший в тяжелую эпоху царя Николая Первого.

Но – жизнь такова, что чистому состраданию уже нет места в ней и, кажется, в наше время оно существует только как маска стыда.

Веселые праведники – люди не очень крупные. А может быть, они кажутся не крупными потому, что с точки зрения здравого смысла их плохо видно на темном фоне жестоких социальных отношений. Они существуют вопреки здравому смыслу, бытие этих людей совершенно ничем не оправдано, кроме их воли быть такими, каковы они есть.